Хишартская камарилья

Нежная розоватая голубизна неба над скалистой макушкой Спящего Героя давно перешла в лиловый бархат, на котором то тут, то там крошечными переливающимися алмазами вспыхивали удивительно яркие в эту пору ранней осени звезды, а Эрика все сидела на веранде, кутаясь в мохнатый теплый плед, прислушиваясь к тоненькому прощальному пению сверчков и жадно впивая всем телом тяжелый стелющийся запах ночных цветов.

Хорошо было вот так бездумно сидеть с утра до поздней ночи в уютном полотняном шезлонге, слушать, как поскрипывают под грузными шагами нянечек и медсестер охристые половицы веранды, принимать из обветренных рук багровой от смущения деревенской девочки, принятой с испытательным сроком в помощницы санитарки, стакан парного молока, чуть-чуть пахнущий теплым хлевом… Вглядываться в склоны Героя, неспешно, но неуклонно меняющие веселый зеленый наряд на царственное золото и медь… Прислушиваться к далекому тоненькому бренчанию колокольчиков и мысленно представлять, как неулыбчивые пастухи с длинными изогнутыми посохами отгоняют стада овец и коз на дальние пастбища… Чуять в ставшем прохладным, несмотря на полуденную жару, ветре тоненькую струйку горчащего дыма… И просто лежать, закинув руки за голову, и бездумно следить за проплывающими в небе прозрачными облаками, как в детстве воображая их стаей заколдованных лебедей, ищущих на земле свою давно потерянную сестренку…

Так прошла неделя, другая, приближался отъезд, о котором Эрика старалась пока не думать. Она не хотела никого видеть, ни с кем разговаривать… Просто плыла мысленно в своем шезлонге по бесконечному голубому небу, тихонько переговариваясь с братьями-лебедями.

А вокруг вовсю клубилась обычная санаторная жизнь. Кто-то приезжал, кто-то закрывал путевку и спешно возвращался к делам, кого-то навещали мужья – жены, отчего на лужайках и в аллеях санатория то звенел радостный смех, а то и раздавались слезы, иногда (впрочем, очень-очень редко) сопровождаемые звуком пощечин..

… В тот день Эрика, как обычно, лежала в шезлонге, закутавшись в любимый коричневый плед, и так и не раскрыв взятый в библиотеке толстенький томик стихов.

«Я вас любила, Ла Арлайн…». Ну вот привяжется же такая строчка, и как ни старайся, невозможно от нее отделаться. О чем ни думай, что ни старайся вспоминать, все равно через слово она будет всплывать, вызывая в памяти литографию из давнего журнала, дерзкие прищуренные глаза, небрежную прядь волос и розу, неизменную «розу Арлайна».

Не о том вы думаете, милая ланчи. И вообще, постарайтесь, чтобы эти ваши мысли так и остались при вас, если не хотите… Впрочем, вы прекрасно знаете, любезная барышня, чего именно вы не хотите. Так что во имя вас самой и вашего будущего – к черту Арлайна. Не было такого поэта, нет и не будет никогда в свободной Хишарте, слава Прецептору!

Половицы скрипнули совсем уж непривычно, Эрика попыталась отвернуться, но в этот момент ей на лицо легла тень незнакомца, посмевшего заслонить собой солнце. Девушку обдало сложным запахом хорошего одеколона, табака, кожи и чего-то такого неуловимого, но глубоко волнующего, чем пахнут молодые, сильные, уверенные в себе мужчины.

Эрика недовольно подняла глаза, готовясь попросить невежу переместиться куда-нибудь подальше, и замерла, не смея поверить себе. Перед ней стоял, во всем блеске своей ослепительной улыбки, герой эпического полотна «Тростинки и Вождь на Июльском мосту», тот, кому сияющие восхищеными улыбками девчушки подносили охапки пестрых весенних цветов, чьи портреты то с крепко сжатым кулаком и мужественным взором («Желтые гады не пройдут!»), то в обнимку с щекастым малышом, тискающим плюшевого мишку («Будущее свободной Хишарты») украшали школы, вокзалы, университеты, проходные заводов, автобусные остановки и прочие людные места.

— Приветствую, этинеро…- рука сама сжалась в партийном приветствии, а мягкий смеющийся взгляд ослепительных синих глаз прервал фразу на полуслове.

«Что вы, что вы, никаких условностей, тем более, в обществе такой прелестной девушки. Для вас я Мартин и только Мартин…»

Какое необычное имя – Эрика… Ах, мать – испанка, ну что ж, тогда понятно! Но неужели у испанцев бывают такие серые глаза и вьющиеся белокурые волосы? Ну что вы, милейшая ланчи, никто и не думал вас смутить…

Что ж, герои революции, в конце концов, тоже люди, и им иногда нужен отдых. Тем более, в таком замечательном санатории, как «Железная Терция» (бывшее «Сердце Гор»).

Нераскрытый томик стихов так и остался скучать в обществе брошеного пледа, а для Эрики густая тягучая лень последних недель сменилась бешено завертевшимся колесом горных прогулок, катаний на лодке, тенисных матчей, веселых розыгрышей, буриме, гонок на невесть откуда взявшихся велосипедах и прочих развлечений, по поводу которых седенький главврач с контрреволюционной бородкой печально покачивал головой, не смея ни слова возразить своему именитому пациенту.

Присев на корточки над чемоданом и аккуратно раскладывая свой нехитрый скарб, Эрика склонила голову на бок. Неужели всего три дня назад они познакомились с Мартином? Казалось, целая вечность прошла с того солнечного утра на веранде. И вот завтра, самым ранним автобусом, покидающим санаторий по предутреннему туману, ей придется спуститься вниз, к подножью гор, и вернуться к обыденным делам под шелест приближающегося сезона дождей…

Ну да ладно, это будет еще только завтра. А сегодня, надев самую нарядную кофточку и любимую легкую юбку, Эрика незаметной тенью выскользнула за дверь корпуса. Вообще-то, после ужина спускаться в парк не дозволялось, но ради последнего вечера с Мартином какие могут быть условности?

Едва слышные шаги прошелестели по гравию дорожки. Поворот, еще один… И вот, в условленном месте у развалин доисторической беседки, уже белеет перечеркнутый крест-накрест ремнями портупеи легкий летний китель.

Горячие пальцы сами собой сплелись в совсем не партийное приветствие, настойчивые властные губы встретили податливые и нежные, и время разом не то остановилось, не то понеслось вперед в ослепительном галопе.

Повинуясь все тем же горячим и нетерпеливым пальцам, легкий шелк блузки пополз вниз и невесомым облачком лег вокруг нарядных резных туфелек Эрики. Чуть шершавая мужская ладонь, задержавшись на секунду на огненно пылающей щеке, скользнула по длинной точеной шее, атласу плеч и тихонько поплыла вниз, по нежной и округлой руке…

В первую секунду Эрика не поняла, что что-то изменилось. Она только почувствовала, как внезапно отшатнулся Мартин, и, глянув ему в лицо, увидела неожиданно потемневшие глаза и ходящие на скулах желваки.

— Милый, ты…

Она проводила взглядом его окаменевший взор и почувствовала себя совершенно сбитой с толку.

— Что это? – сдержанным тоном, в котором, как магма у самого края вулкана, кипела и булькала с трудом сдерживаемая ярость, поинтересовался Мартин.
— Ты. Служишь. В. Исправительном. Лагере?
— Да, я служу в ЮИЛе. Старшей вожатой, — кивнула Эрика.

Да в чем дело, в конце-то концов? Или один из руководителей государства, Герой Революции и личный друг этинеро Шамори впервые в жизни видит татуировку, которую наносят на предплечье сотрудникам исправительных заведений? Или он не слышал никогда о бунте, который устроили заключенные Рэншайского Исправлага? Бунте, при подавлении которого пострадало очень много не только заключенных, но и воспитателей? Ведь именно после этого события и было принято решение (безусловно, правильное и мудрое!) наносить всем сотрудникам Лагерей татуировку в виде Шестикреста и группы крови, чтобы в случае каких-либо новых трагических событий медики точно знали, чьи жизни спасать в первую очередь.

— В. ЮИЛе? – повторил Мартин тоном, в котором разом слышались и лед арктических айсбергов, и кипение расплавленой стали. — Стало быть, ты воюешь с детьми?

— Они не дети, они враги… противники народной власти… – пролепетала окончательно сбитая с толку девушка. – И мы с ними не воюем… а перевоспитываем. Для их же блага…

— Для их же блага, — эхом отозвался Мартин, не отводя напряженного взгляда от растерянного лица девушки и изящных рук, обхвативших внезапно озябшие голые плечи.

В следующую секунду Эрика охнула, но было уже поздно. Молниеносно стянутые ее же собственной шейной косынкой запястья были накрепко притянуты к высокой ветке дуба, рядом с которым стояла влюбленная парочка.

— Мартин, что ты делаешь? Прекрати! Отпусти немедленно! – страх в голосе Эрики мешался с мольбой, злость – со слезами.

— Это уже не смешно, хватит, сколько можно! – требовала она, но неумолимые руки неожиданно ловко справившись с застежкой юбки, резко сдернули вниз и саму юбку, и нарядные шелковые трусики, которые Эрика берегла все лето и только сегодня осмелилась надеть ради Самого Важного Свидания.

— Ненавижу тебя, негодяй, мерзавец! – девушка безуспешно пыталась освободить руки, но огненная боль внезапно окатила ягодицы, заставив ее громко взвыть и заплясать на месте в бесплодном желании хоть чуточку уменьшить жжение.

— Значит, вот так вы воспитываете детей? – внешне бесстрастно поинтересовался Мартин и новый хлесткий удар обрушился на беззащитную девичью попку.

— АВВВЫЫЫ, ТАААК, — захлебнувшись криком, подтвердила Эрика, отчаянно сжимая и разжимая огнем горящие половинки.

— И это идет им на пользу? – третий удар, еще более жгучий и хлесткий, настиг уворачивающийся задик, заставив его заплясать в отчаянном, испокон веков известном танце.

Эрика хотела ответить «да», но в отчаянном крике, котрый она издала, различить что-то, кроме протяжного и отчаянного АААААА! Было невозможно.

— Запомни, девочка, — Мартин словно не замечал, как отчаянно извивается и рыдает Эрика под мерными ударами его сложенного вдвое офицерского ремня, — Революция не воюет с детьми.

— Не для того мы мерзли в окопах, кормили вшей и заливали полстраны кровью, чтобы вы теперь в ваших лагерях измывались над детьми, называя это воспитанием. Ребенок не может быть врагом.

Между накатывавшими волнами чудовищной боли Эрика была готова дать любые обещания, вплоть до того, чтобы на веки вечные оставить суетный мир и поселиться отшельницей в самых неприютных отрогах Эоловых гор, но Мартин продолжал неутомимо работать ремнем, впечатывая все новую и новую мудрость в самой природой созданные скрижали…

… Эрика не поверила себе. Неужели все закончилось? Мартин вновь опоясался ремнем, отвязал изрядно затекшие руки Эрики, грустно потрепал ее по спутавшимся волосам – «Бросай ты это дело, сестренка» — и ушел, слегка ссутулившись, в направлении спального корпуса, а девушка все рыдала, опустившись на колени и свернувшись калачиком, не в силах ни распрямиться, ни присесть.

Наконец слезы немного утихли. Дрожа от холода и пережитого потрясения, Эрика кое-как натянула юбку, скомкала в кулаке бесполезные трусики, набросила на плечи все равно не греющую кофточку, всхлипывая и отбрасывая падающую на глаза челку, на подкашивающихся ногах добралась до своей комнаты и, обессиленная, рухнула поверх покрывала.
…
Немногочисленные пассажиры утреннего рейса, дрожа и позевывая от недосыпа, рассаживались в остывшем за ночь салоне автобуса, пальцами чертили дорожки на запотевших стеклах, махали руками вышедшему их проводить псу дворянской породы по кличке Пистолет, и, стараясь вести себя не слишком нахально, поглядывали на примостившуюся позади всех интересную блондинку с огромными синяками под глазами. Блондинке явно было трудно сидеть, по поводу чего у пассажиров возникли некоторые весьма фривольные соображения. Парочка молокососов даже пыталась заключить между собой пари, но, взглянув на крепко сжатые губы девицы и мрачный, устремленный вперед взор, от спора отказалась.
…
Полтора года спустя лана Эрика Коральо, санитарка в больнице имени Десятой Годовщины Июльской Революции (отделение для безнадежных больных) развернула за завтраком газету и не заметила, как со звоном опрокинулся стакан с жидким больничным чаем, и по вылинявшей клеенке растеклась тепловатая коричневая лужица.
С первой страницы газеты на нее глядело до боли знакомое лицо, обведенное широкой траурной рамкой, а гневные лозунги требовали найти и растерзать желтых гадов, в расцвете лет оборвавших жизнь любимца страны.
Аккуратно сложив газету по сгибам, Эрика отложила ее в сторону для дежурного врача и быстрым шагом направилась в восьмую палату – старику на койке справа пора было давать утку.