Хишартская камарилья

Тень

 

I

Едва видимая, бесшумная тень – кусочек чуть более глубокой, подвижной тьмы в сумерках – беззвучно скользнула к дому, на мгновение, на фоне слегка подсвеченной луной светло-серой каменной стены, обрела силуэт стройной девичьей фигурки и тут же растворилась в других тенях, слилась неопределенным темным пятном с густой темнотой под раскидистым каштаном. Вверх по дереву, по толстой, похожей на исполинские вилы ветке, удобно устроилась на развилке, словно в кресле, полускрытая молодыми побегами, густо покрытыми разлапистыми листьями. Здесь она уже бывала: последний месяц она все вечера и многие ночи проводила на деревьях, окруживших этот дом, в  кустах у ограды, на соседской крыше – теперь она точно знала, сколько в доме охранников и как они расставлены, где едят, спят, сколько слуг, как прислуживают хозяину, как их вызывают, многих знала уже в лицо и по имени, запомнила их голоса, выяснила их привычки, знала, когда и кто зажигает и гасит свет, кто будет не спать всю ночь, чтобы при случае явиться по первому зову господина, да мало ли – вор должен много знать, что бы оставаться живым вором.

У нее было немало таких правил, рожденных жизненным опытом, а повидала она больше многих стариков. Прежде всего, не спешить. Не воровать часто и по мелочам. Воришка, укравший пампушку на базаре, сыт полдня, а рискует головой: крестьяне, мастеровые, мелкие купчики стражу звать не будут — если поймают, сами на части разорвут, затопчут, забьют, даже если повезет, если не до смерти, то уж точно искалечат так, что больше ни воровать, ни работать не сможешь. А ловят таких чаще – для всякого торговца базарного каждая крынка молока, каждый горшок, каждый каравай, каждая рыбина – сама жизнь его и его детей, как же тут не быть настороже? С богатыми домами другое дело – там законы знают, на суды надеются, стража не свое сторожит, господское, да ладно бы хлеб, или хоть вино, а то побрякушки всякие, которые только для таких же богатеньких да знатных имеют ценность. Поэтому и красть надо именно у богатых и именно побрякушки, маленькие, не слишком тяжелые – их и спрятать легко, и продать не трудно, и вырученного надолго хватит. Никогда нельзя воровать для себя, только на продажу, а все, что для жизни нужно, непременно покупать – честно, при людях обязательно. У нее еще кое-что осталось в тайничке под половицей – так себе тайничок, ближний, для ежедневных нужд, в нем много не бывает, тем более не бывает краденого – пожалуй, хватило бы на полгода, а если потянуть, так и на год, но нельзя тянуть-то. Питаться надо правильно, иначе растолстеешь или ослабнешь, а может и то и другое разом. Толстый вор, считай, наполовину пойман, слабый – уже покойник. И руки, руки – самое главное, нельзя руки портить, нельзя не беречь. И время нужно, чтобы дело делать и еще упражняться успевать, а оно тоже денег стоит. Так что, пора. Как раз, если что, останется время еще на две, может три, попытки без суеты и спешки.

Она осмотрела себя. Все правильно: голая – так удобнее, и не шуршит, и не зацепится, и двигаться не мешает, а увидеть все равно никто не должен;  вся серо-коричневая, чуть с зеленцой местами – сама мешала болотную тину с ормоновым маслом, самое лучшее купила у аптекаря, оно липкое и не пахнет совсем, если с тиной смешать и намазаться тонким слоем, прилипает так, что нарочно не соскребешь, и не сохнет долго, и не пачкается, следов не оставляет. Она еще днем на берегу речушки за городом вся обмазалась, кроме лица, шеи и рук ниже локтя – надо же как-то по людным улицам дойти до места, а потом еще искупалась для верности, чтоб, если лишнее где есть, если плохо пристало, смылось в воде. Кажется, все как надо — вокруг талии веревка крепкая, в меру шершавая, на одном конце грузик с крючком, на другом – петелька, на левом бедре шнурками привязан кошелечек с отмычками, на правом — кинжал в кожаных ножнах, хороший клинок, твердый, прочный, удобно и резать, и колоть, тяжеленький – что-то не слишком большое и перерубить получится, а при случае, сгодится для драки, можно даже метнуть – баланс самый подходящий. Но драка – это последнее дело. Убивать нельзя без крайней необходимости, у убийц своя стезя и закон свой. Вот, разве что себя защищая, и то трижды подумаешь: так-то что ей грозит, ну, высекут публично, в крайнем случае, заклеймят или на королевскую каторгу попадешь, а за убийство, даже за покушение, если на благородного, полагается смертная казнь, да еще и пытать будут на следствии, так что до казни-то не все доживают. А с каторги, а еще лучше по дороге, сбежать можно. Рука тем временем сама, почти инстинктивно, ощупала уложенные в тугой узел волосы, пальчики ловко нашли головки хитрых заколок.

Свет в окне напротив уже погас, то там, то здесь заскрипели, захлопали ставни. Чуть звякнуло у парадного входа, захрустел мелкий щебень под чьими-то тяжелыми сапогами – стражники ходят, двое. О, боги! Ну почему эти придурки всегда так стерегут свое крыльцо? Неужто и в самом деле думают, что там кто-то попрет напролом? Или красуются статью и вооружением охраны друг перед другом? И дом-то… Ладно бы замок какой, а то купчика локарнского особнячок, ну да, богатого купчика, не из простых, и видно в чести он в большой среди своих, но стражи-то набрал, стражи-то – не у всякого владетельного дворянина такая дружина. Впрочем, сторожат бестолково – от нападения скорее, не от тихого лазутчика или вора.

Пора! Вниз по корявому стволу, к стене, вдоль нее, бесшумно, к окошку. Окна первого этажа закрыты решетками, прочными, коваными – вот и хорошо, спасибо большое, дорогой хозяин, так пришлось бы на второй этаж по веревке лезть, не ходить же по всему дому, а по решетке оконной удобней чем по лестнице. Вверх, придерживаясь цепкими сильными пальчиками за щели кладки, ногой нащупала верхний край оконной рамы – на целых два пальца из стены выступает, теперь рукой бы найти выступ или щелочку между камнями… Еще немного… О, Ивовая дева, помоги мне, подари немного удачи, завтра пойду в храм – сама попрошу большое послушание, пусть поют над телом моим твои ветви, пусть распишут его угодным тебе узором, пусть заставят меня подпевать… Благодарствую, сладчайшая, всесветлая, вот он уступчик – теперь только подтянуться немного, вот, и край окна уже близко, ухватилась уже. Ставни заперты, но это неважно – такая задвижка и дитя не остановит. Сейчас мы шпилечку из прически, ага… И нажмем немного. Пошло дело, открылись ставенки.

Не перевалилась, словно перетекла через подоконник без единого шороха, тут же отскочила в темный угол, присела, замерла, прислушалась. Все правильно, обычные звуки жилого дома. Крадучись обратно к окну, не высовываясь, чтобы ни на миг не показаться в оконном проеме, закрыла ставни, заперла на задвижку, как было. Снова прислушалась. Хорошо. Это рабочая комната господского секретаря – он сейчас спит как убитый этажом ниже, парень вообще малость ленив и чересчур себе потакает, так что можно не сомневаться, до утра он сюда не наведается. Теперь настоящая работа пошла. За дверью должен быть коридор, который одним концом упирается в лестницу, а другим – в хозяйский кабинет, туда-то и нужно, там-то и будет самое интересное – кованый сундук с хитрым замком, с ним долго возиться придется. И есть кое-какой риск, что зря — что-то ценное в нем наверняка держат, но годиться ли оно для кражи? Не всякую вещь, даже дорогую, стоит трогать, а надо еще стоящие вещи уметь от ерунды отличать.

Этому она долго училась, еще девчонкой. Нанялась в большую ювелирную мастерскую полы подметать, готовить – взяли охотно. Что ж не взять-то: девчонка ладная, расторопная, сиротка безродная, платьице простенькое, домотканое, живет за городской стеной в бедном пригороде, хибарка-развалюшка дощатая – такой кинь монетку медную, самую мелкую, она и рада-радешенька, а еще монетку кинешь, так она тебе в ножки поклонится, и постирает (сама не стирала, конечно, руки берегла – отдавала соседке и платила вдвое, чтоб молчала), и сапоги вычистит и гусиным салом пропитает, и в глаза заглядывать будет преданно, как собачонка, чуть прикрикнешь – сама розгу с поклоном принесет и прощения попросит. А уж сечь такую одно удовольствие – тело крепкое, молодое, налитое упругой силой, но все же девичье, всякий парень на плавные изгибы, кожу смуглую, бархатистую залюбуется, и не плаксива девчонка, под розгой сама лежит смирно, видно, привычная. А как же ей не быть привычной-то? Она ж набожная – чуть праздник, бежит в храм Ивовой девы, а там известно какие послушания – раздевайся да ложись под хлесткие гибкие прутья, священники тамошние — большие мастера этого дела, любую в голос петь заставят. Мужа, небось, бедняжка ищет, известно же, Ивовая дева девицам незамужним покровительница, помощница в делах  любви и телесного наслаждения (а еще заступница всем, чье ремесло связано с риском наказания, но то немногим ведомо). Так и появилась из ниоткуда Ули, скромница тихая. Сначала думала ненадолго, только научиться в камнях, металлах драгоценных, работе златокузнецов разбираться, но позже решила, что в городе вовсе без работы жить опасно – заметят, от одного простого любопытства подглядят, разведут сплетен, небылиц всяких. И еще угораздило ее родиться с приметными глазами – у всех больше карие, реже серые или темные, почти черные, а ей достались светлые, необычайно глубокой голубизны с едва заметным зеленым оттенком – словно морская волна в ясный солнечный полдень. Поначалу она очень из-за них переживала – такие глазищи всякий приметит и запомнит, а потом поняла, что и это ей на руку. Пусть запоминают Синеглазую Ули, работницу отменную, тихоню послушную. Пусть переманивают хорошую служанку из дома в дом. Так она после тех ювелиров поработала и у лучшего городского оружейника и у королевского нотариуса и у судейского пристава главного, теперь в самой ратуше полы метет. Никогда, там где работала, не то что не воровала, а хлебца хозяйского без спросу не откусила ни разу. Понятно, хозяев с разбором выбирала, чтоб и человек был не злой, говорливый и научить чему-нибудь полезному мог или чтобы в доме разузнать можно было что-то интересное, потом, уж когда слух о ней пошел, стала оговаривать, что подолгу в хозяйском доме без дела сидеть не будет — сделает, что надо и по своим делам пойдет. Очень удачно получилось. Еще очень хотела в дом к мастеру Ротэу попасть, поучиться боевым искусствам, да он слуг вовсе не держал никогда. Пришлось рискнуть: заявилась к нему однажды юная дворяночка голубоглазая, сильная, ловкая, понятливая, бойкая на язык. Некая Хорэ Вальпанэ, из мелкопоместных, издалека, с другого конца страны. Приехала в город честь честью, на своем коне, вся оружием увешана, сняла комнатушку в трактире, уплатила вперед за год не торгуясь – правда, потом там редко бывала, но оно и понятно всякому – дело молодое, а уж при таких-то глазах, при таких-то ножках… Очень она старому мастеру приглянулась, как же, специально к нему ехала, поклонилась как равному, хоть он и не дворянин. И не пожалел старик – лучшей его ученицей стала за всю жизнь, всех парней заткнула за пояс.

Зная, что дверь скрипит, открывала ее долго, медленно, чуткими пальчиками нащупывая едва заметную дрожь, предвестницу скрипа. В конце широкого коридора, где стражник стоять должен, в подсвечнике на стене горели две свечи, чуть поскрипывал пол – стражник ходил по узкому балкончику у лестницы. На слух прикинув его положение, решила, что увидеть ее не должен, выскользнула из комнаты и также осторожно, прислушиваясь и к собственным рукам и ко всему дому одновременно, закрыла проклятую дверь, вжалась в стену – плохо, никакого уступчика, ни мебели, ни занавесочки, только тени ей укрытие. Надо спешить – если охранник заглянет, да еще со  свечой, увидит, скорее всего, придется уходить, да с шумом. К двери в кабинет. Мимо спальни хозяина, мимо комнатки доверенного слуги – туда звонок проведен на шнурочке, но сейчас оба спят, сопение одного и храп с прихрюком другого слышны отчетливо. Вот она, заветная дверца. Заперта на замок — простой, от своих, и то не слишком ретивых… Сейчас… Тонкий крючочек каленой стали из кошелька на левом бедре, им, нежно, словно лаская, ощупала внутренности замка, повернула, тонко щелкнула пружинка – ничего не поделаешь, один раз он должен был щелкнуть, такой уж замочек, простенький, а со своей подлостью.

Не спешить. Снова прислушалась… Нет! Дом скрипнул неправильно. Что-то, или, точнее, кто-то шумел на первом этаже. Неправильно шумел. Не как свой. Это по ее меркам он шумно шел – ни слуги, ни охрана его, похоже, не заметили: подумаешь, там половица скрипнула, тут каблук чуть стукнул, там подметка шаркнула. Тяжелый… Наверняка мужчина, рослый, явно в сапогах с подковками спереди и на каблуке, еще что-то кожаное поскрипывает изредка… О, боги! Он же идет от главного входа, как раз. Должен был пройти мимо охраны. Так он здесь гость? Не похоже – ни слова не сказал, идет к лестнице уверенно. В такой-то час? Посыльный? По срочному делу кто-то к хозяину? Нет, не похоже, слишком уж неторопливо идет.

Не спешить. Не шуметь. Нельзя бежать от неизвестной опасности – так скорее всего попадешь в ловушку. Надо, не раскрывая себя, выяснить, в чем дело. Обратно к скрипучей двери, слегка ее приоткрыть, ровно настолько, чтобы в случае необходимости проскользнуть бесшумно. Она же даст узкий клин густой тени и послужит укрытием. Теперь к лестнице, прижаться к стене у самого угла… Где охранник? Вон он, на балкончике – одежда шуршит. Знать бы, куда он смотрит, выглянула бы, но нет, рано, сейчас чужак дойдет до лестницы, широкой, с резными перилами, полукруглой — на такой не спрячешься – стражник его непременно увидит, повернется к нему, нашумит, чужак тоже в этот момент хоть ненадолго да на стражника обернется, вот тогда и надо будет выглянуть. На одно мгновение, ухватить взглядом их лица, позы и назад. Дальше можно только слушать. Или прятаться, или уходить…

Скрипнула ступенька, потом другая, встрепенулся охранник, встал, подошел к самой лестнице. Чужак, похоже, шел уверенно, неторопливо.

— Прошу прощения, сударь… Не изволите ли сказать, по какому вы делу в столь неурочный час?

Она выглянула. Точно как рассчитывала, увидела стражника – правым боком к ней, правая рука на эфесе меча, левая на перилах лестницы, голову опустил, лицо напряженное, суровое, смотрит на незнакомца. Чужак на три ступеньки ниже, вполоборота левым боком, чуть поднял глаза на голос, будто только сейчас заметил, что не один, взгляд спокойный, твердый, рук под плащом не видно… О, боги! О, дева всеблагая! Перед лицом стражника словно серебристым полотенцем махнули. Тот отпрянул, нет, он только начал напрягать тело, чтобы сделать это простое, такое естественное движение, а клинок чужака уже вошел ему в глаз и тут же выскочил, на мгновение вновь размазавшись прозрачным стрекозиным крылом, исчез в полускрытых плащом ножнах. Левая рука в дорогой вышитой перчатке ухватила начавшего было грузно оседать охранника за пояс… Назад немедленно – сейчас он обязательно осмотрится, прислушается. За дверь, замереть, дышать легко-легко, бесшумно. Да, дальше пошел. По коридору. Сейчас пройдет мимо двери. Не шевелиться – если увидит, убьет. Против такого противника, да с одним ножичком – клинок едва в полторы ладони — не устоять никак. Если он нападет первым, единственный шанс – нашуметь нарочно и тянуть время, кое-как обороняясь, надеясь, что он не всю охрану перебил. Лучше чтобы просто не заметил. Вляпалась. Совсем. Пора уходить, но уж очень он быстрый — пусть мимо пройдет, пусть отвлечется, тогда в окно, и к канаве за забором: там одежда. Прошел мимо двери, не заглянул, совсем ничего не боится. Пора? Нет – остановился, прислушивается, дыхание задержал. Скрипнула дверь хозяйской спальни.

Сама не зная почему, она бесшумной молнией пронеслась по коридору, на ходу выхватила нож. Едва увидев силуэт незнакомца, метнула. Тот что-то учуял, развернулся, уже в боевой стойке, мечом прикрывая лицо, шею и грудь, в левой руке, обратным хватом, кинжал, но поздно – нож пробил горло. Он успел сделать еще два неловких шага, прежде чем ноги отказались ему служить, упал на колени, выронив оружие, попытался встать, уперся руками в пол, весь в крови, глаза безумные, страшные, потом завалился на бок. А она стояла в дверях, все еще не понимая, что и зачем сделала. Хозяин, даром, что толстый купчик, соскочил с постели, откуда-то – уж не из-под кровати ли – вытащил здоровенную шипастую палицу, чьи-то сильные руки крепко обхватили ее, что-то острое уперлось в ребро – она не сопротивлялась.

— Господин Ургау, вы не ранены?

— Нет, хвала богам. Свет сюда, живо!

— Да, господин.

Принесли масляный фонарь, от него зажгли свечи. Хозяин, пожилой рыжеусый толстяк, прислонил к стене свою дубину, подошел к убитому, кряхтя присел, откинул полу плаща, зачем-то стянул с рук незнакомца перчатки, внимательно осмотрел его пальцы, ладони, потом ощупал карманы, поднял меч, вгляделся в затейливое клеймо на клинке. Наконец, встал, очень недовольный.

— Тело унести в подвал, там обыскать как следует, до нитки все разобрать. Поняли?

— Да, господин, исполним незамедлительно.

— Здесь приберите.

— Как вам будет угодно, господин.

— Что ты заладил, дурак! Где Виану?! Клинок ему в задницу! Где он шатается?!

— За ним послали, господин.

— Дааа?! А где он был? Как этот умник сюда дошел?! Где он в дом влез?! А?!

— Прошу прощения, господин, он вошел открыто, караульные пытались его задержать, но не смогли, в доме нашли еще несколько убитых – похоже, он без колебаний убивал всех, кто его видел.

В комнату протиснулся высокий мужчина в полном боевом облачении, включая кольчугу, стальной шлем и круглый щит.

— К вашим услугам, мой господин.

— Ааааа, Виану, ты на войну вырядился? Долго одевался, дружок – все без тебя началось, без тебя и кончилось, вот только я ничегошеньки не понимаю. Теперь собирай своих олухов, обыщите весь дом и вокруг все, выясните, кто что видел, слышал, пошли гонца в казначейство, ничего не пиши, пусть сам разыщет господина Пикрау, и ему лично, на ухо, все расскажет. Понял?

— Да, мой господин. Девушка?

— Так это она его и кончила. И ножичек ее. Ловкая бестия.

— Да, мой господин, с вашего позволения я поговорю с ней.

— Говори. Только, сдается мне, ничего она тебе не скажет.

— Я буду настойчив, мой господин.

— Ну, будь, коли тебе так хочется. Только она мне нужна живая и целая, даже шкурку не портить. Ты ее отмой сначала, герой. И обыщи всю с ног до головы – голову особенно тщательно, по волоску, — Виану с сомнением посмотрел на голую пленницу – Да, делай, как тебе говорят, если ты такой охотник до бесед с голыми девицами. Предупреди меня, как начнете.

— Слушаюсь, мой господин.

Ее не повели, скорее, понесли два здоровенных охранника, еще один шел впереди с фонарем и двое, оружие наголо, сзади. Затащили в подвал, крепко связали руки, подцепили за веревку крюком, подняли, так что она едва касалась пола пальцами ног. Прибежала служанка, заспанная, со сна малость отупевшая — ей приказали гостью расчесать, отмыть, все, что найдет, складывать в миску – что-то глиняное стукнуло о стол за спиной. Девушка довольно быстро распустила сложный тугой узел, расчесала волосы – сзади одна за другой зазвякали заколки и шпильки, а вот тину на липком маслице оттирала долго, да неумело так, все тело натерла до нудной саднящей боли. В конце концов справилась, ушла, окатив напоследок холодной водой. Потом вернулась. Смущаясь, краснея, бледнея, покусывая губы, под гогот охранников запустила ручку пленнице между ног, ощупала, повинуясь строгому окрику, воткнула палец в задний проход, отрицательно покачала головой и убежала, вся пунцовая, едва сдерживая слезы.

Некоторое время она просто висела, как туша в лавке мясника, должно быть долго — от постоянного напряжения тело затекло, она впала в странное забытье, не то сон, не то обморок. Наконец явился Виану. Ее снова облили водой. Он долго задавал какие-то вопросы, сначала ласково, потом строго – она не поняла и половины. Молчала. Главное самой ничего не сказать о себе, все что скажут другие – ерунда. Она знала, что зачем-то нужна им — значит, умереть ей не дадут. Только не сказать лишнего. Не признать никакой вины. Виану прищелкнул пальцами, и ее спину обожгла плеть, потом еще раз, еще. Она терпела, временами впадая в спасительное забытье.

— Ну что, настойчивый, что она тебе сказала?

— Ничего, мой господин, вы были правы. Я сожалею.

— Ага… Экий ты дамский угодник однако…

Она открыла глаза. Ургау, прищурившись, разглядывал ее. Встретившись с ней взглядом, весело подмигнул.

— Ты хоть голос-то ее слышал? Ну, хоть раз, а? Вижу, что не слышал, умник. Отвязать, напоить, из соседней каморки весь хлам убрать, туда походную койку мою, постелить, как для принцессы, одеяло самое теплое, ее – туда и оставить в покое. Пусть отдыхает. Под замком. К дверям двух человек, дежурить по три часа, неотлучно. И предупреди, чтобы молчком стояли. Отвечаешь лично – сбежит… ну, ты меня знаешь… Да, и поставьте ей туда кувшин с водой и еды. Проверять при смене караула. Если пить или есть попросит – дать.

— Будет исполнено…

-… мой господин – о, боги, как ты меня этими «господинами» «моими» затюкал! Исполняй, что приказано.

Она проспала долго, может быть целый день. Сначала металась во сне, стонала, снились совершенно бредовые кошмары. Просыпалась много раз, отхлебывала из кувшинчика глоток другой приятно прохладной, пахнущей лесным родником воды, снова засыпала. Наконец успокоилась, поела, улеглась поудобнее, заснула уже хорошо, здоровым приятным сном. Потом скучала, думала, заплела косу – просто так, чтобы чем-нибудь заняться. Снова уснула. Проснулась. Снова поела. И думала, думала, думала. Только без толку – она слишком мало знала, чтобы найти какое-то решение, понимала это, и все равно терзала себя мыслями. Несколько раз заглядывали охранники – она, не зная как себя вести, инстинктивно улыбалась им, скромненько, словно снова стала Ули.

За дверью завозились, открыли, поставили табуретку, вошел Ургау.

— Вот я до тебя и добрался, спасительница. Ты не сердись, я знаю, ты мне жизнь спасла, должок за мной немалый, и за олухов моих еще один, но иначе ты бы сбежала, Рони-Тень — да не моргай ты глазками ясными, наслышан изрядно о подвигах твоих. Ты думаешь, кому ты безделушки-то продаешь? Локарне, девочка, кому же еще. Так-то. Во всяком случае, большую часть. Кстати и в ратуше и у господина королевского нотариуса я тебя тоже видел, синеглазка. Умница. Уважаю. Ты, конечно, в сундук мой залезть хотела, оно понятно. И там, в самом деле, было тысячи полторы золотых, кое-какие бумажки, о которые лучше рук не марать – кто не знает, тем и ни к чему, а кто знает – оторвут ручки-то за одно то, что бумажки те трогала. Так что, считай, тебе повезло – и жива осталась, и слазила не зря. Вот, держи. – Он протянул брошь, небольшую, серебряную, без камней, но Рони сразу узнала старинную алмарнскую работу — лет четыреста пятьдесят примерно этой вещице, и цены ей нет – А это дарственная на имя Ули, составлено и подписано как полагается, при трех свидетелях. Поскольку вещь весьма ценная, заверено королевским нотариусом, подпись и оттиски личной и королевской печатей ты, я думаю, знаешь лучше меня. Извини, но, кажется, старый пройдоха о нас с тобой лишнего подумал. Если хочешь, можешь уйти с этой брошкой хоть сейчас. Одежку твою нашли, вычистили, сейчас принесут. Но только это не все, девочка моя. Я, видишь ли, стар уже очень. Тяжко мне уже воевать-то. Ну, лет на пять, если повезет, меня еще может хватит, но уж точно не больше. Ты не знаешь? Да, вижу по глазам. Я Ургау Лиурнэ но Амаригу — есть такой замок полуразвалившийся на восточном побережье, деревенька там у меня, аж тридцать дворов – скучища, делать нечего, а я молодой был, горячий. Вот и нашли меня локарнцы, работу предложили, а я со скуки согласился. Дворяне-то меня теперь за своего не считают, ну и… неважно, короче. Для Высокой королевской палаты я – дворянин, а кто не согласен, так пусть их – мне плевать. Да. Вот так вот. Я называюсь «предводитель боевых дружин Локарнского союза вольных негоциантов» — воевода я их гм… «тайный» и главный шпион заодно. Но мне недолго осталось, да я говорил уже. Вот только стоящего человека на замену найти трудно. Тебя могу взять. Если дело пойдет, удочерю по всей форме и наследство тебе отпишу – не в казну ж его, как выморочное имущество. Сдается мне, из тебя толк выйдет.

II

Имарский храм Ивовой девы был одним из древнейших в стране, даже древнее элоэнского, столичного. Длинное деревянное строение, все резное, по традиции окруженное плетеным из лозы, словно корзинка, заборчиком, невысоким, едва Рони под подбородок. Она специально пришла пораньше, пока народу поменьше. Прошла через всегда открытые ворота во внутренний дворик, присела на скамеечку: надо отдышаться, негоже в храм идти запыхавшись, невольно залюбовалась работой древних мастеров-резчиков — утреннее солнце красиво подсвечивало старое дерево, с первого взгляда как будто растительный узор, ветки, листики, словно и храм тоже плетеный, легкий, но, если присмотреться, увидишь, что сквозь листву то здесь, то там проступают очертания девичьих фигурок – где высокая упругая грудка, где пухленькая попка, где изящная ножка, словно подсматриваешь через густые заросли молодого ивняка за стайкой купающихся девушек.

Перед входом сбросила сандалии, омыла ноги холоднющей водой из маленького рукотворного ручейка. Вошла в зал поклонения, опустилась на колени, положила перед собой пучок свежесрезанных прутьев, хлопнула в ладоши, начиная молитву. Пока молилась, осмотрелась: как обычно перед самой решеткой, отделявшей скромный, нарочито простой, аскетичный, сумрачный зал поклонения от светлого, богато украшенного зала служения, стояли на коленях молодые парни, откровенно разглядывая сквозь ажурную резьбу девушек, по традиции полностью обнаженных; в темном углу, то и дело хлопая в ладоши, истово молился Яни-Клещ – карманник; несколько девчушек лет десяти-двенадцати, все одеты по-купечески, похоже, подружки, встали рядком у дальней стены, благочестиво опустив глазки – розог не принесли, значит, в зал служения не собираются. Прочитав первую, с детства наизусть заученную молитву, снова хлопнула в ладоши, поклонилась, встала, стащила через голову платье, аккуратно свернула, подхватила прутья, подошла к низкой дверке справа от решетки, постучала тихонько. Как всегда дверь открыл храмовый служка – добрейший старичок, низко поклонился, забрал одежду и будущие розги, вежливо улыбнулся, жестом приглашая пройти.

Перед высокой – в три человеческих роста – золоченой статуей Ивовой девы на лаковом, блестящем как зеркало полу ровными рядами лежали идеально белые полотенца, сложенные втрое, как раз чтобы встать на колени – десять рядов по десять. Сейчас заняты были только двенадцать: первый ряд и два во втором. Рони привычно опустилась на колени на третье с краю, слева от статуи. Еще четыре девушки стояли на голом полу, у самых ног богини, впереди всех – ягодицы у троих и у одной все тело от шеи и до колен были основательно, до густой припухшей красноты, местами переходящей в пурпур, настеганы гибкими хлесткими прутьями – эти уже получили послушание, скоро уйдут, остальные замерли, опустившись на собственные пятки, руки неподвижно лежат ладонями на бедрах, пальцы переплетены. Она глубоко вздохнула, плавно вытянула руки перед собой, сплела пальчики, вывернула кисти ладонями от себя, неспешно села на пятки, не размыкая сплетения рук, коснулась ладонями пола перед собой, согнулась в глубоком поклоне, так что лбом дотронулась до собственных пальцев, выпрямилась, одновременно положив руки на бедра, успокоила дыхание, прикрыла глаза – теперь ждать.

Похоже, в серебряном пределе секут по трое, а в золотом по одной, и в золотой, конечно, меньше пойдет – попросить большое послушание? Впрочем, спешить не за чем, тем более здесь, посмотрим… Господин Ургау рассердится, если она опоздает — грешно, наверное, об этом думать пред ликом воплощения божественной девы, но все же лучше его не огорчать – она улыбнулась собственным мыслям: последнее время думать о веселом, полном жизни старике иначе как с улыбкой она не могла.

Высеченные девушки одна за другой поклонились и ушли, как она и ожидала. Появился священник в блестящем – золото с серебром – облачении, в руках черный лаковый поднос с тремя сосудами: золотым, серебряным и большой стеклянной чашей с прозрачным янтарным медом. Он, не спеша, величаво, двинулся вдоль ряда, опускаясь на колени перед каждой из девушек, те отвечали поклонами и вынимали из чаш серебряные и золотые ивовые листочки – Рони сначала внимательно смотрела, кто к какой чаше потянулся, но, увидев, что уже четвертая девушка запустила руку в золотую, снова полуприкрыла глаза – сегодня будет малое послушание, иначе не дождешься своей очереди. Наконец священник дошел до нее, с поклоном протянул поднос, она поклонилась в ответ, двумя пальчиками вытянула за черешок из серебряной чаши тончайшей чеканки листик – все прожилочки видны как у настоящего – обмакнула его до половины в чашу с медом, прошептав: «О, сладчайшая!» — слизнула тягучую капельку с кончика, остальное осторожно вытерла о поясницу и приклеила листик черешком вверх, так чтобы острый кончик указывал точно в ложбинку между ягодицами. Снова сложила руки, замерла.

Вдоль рядов прошел послушник, совсем мальчик, новенький, должно быть – раньше она его не видела, в руках ведерко с ароматной, приятно пахнущей фруктами и пряностями водой и большая мягкая кисть. Трем девушкам, привставшим, едва он легонько дотрагивался до них, прошелся мокрой кистью по ягодицам, четвертую – с золотым листочком, обработал тщательно, словно забор красил, всю, от затылка до пяток. Где-то за спиной у богини мелодично, переливисто зазвенели колокольчики. Девушки поднялись, прихватив полотенца, поклонились статуе, разошлись – три к серебряной двери под левой рукой Ивовой девы, одна к золотой, под правой рукой. На встречу им уже шли принявшие послушание, разгоряченные долгой поркой – раскрасневшиеся, глаза блестят. Сзади послышались шорохи, чей-то неразборчивый шепоток – конечно, юнцы у резной решетки этого момента больше всего ждут, сейчас наверняка смотрят во все глаза на девичью красоту. Она улыбнулась: хорошо все-таки здесь, в храме, приятно служить Ивовой деве, и девчатам польза очевидна – посмотрит такой паренек раз-другой на симпатичную девицу, а потом, глядишь, и проводит, а там уж и до свадьбы недалеко, а не хочешь свадьбы — так милуйся, было бы желание.

Снова беззвучно прошмыгнул вдоль рядов послушник, расстелил на пустые места чистые полотенца. Опять ожидание в тишине – за дверью-то, конечно, сейчас и розги свистят и визги в голос, но это там, а в зале служения – покой, умиротворенность. Хорошо. Тянется время длинной клейкой медовой каплей, чуть боязно, чуть щекочет изнутри невольное возбуждение, не то торопит навстречу жгучим поцелуям ивовых прутьев, не то умоляет подождать, оттянуть свидание с болью еще хоть на миг… Снова послушник с ведерком – видно непривычно ему тут все: слишком суетится, слишком старательно опускает глаза, глупенький, а зря – здесь можно не стесняться себя. Ничего, объяснят наставники, будет неторопливо, со вкусом любоваться девичьей наготой, а потом объестся ей, привыкнет, станет пресыщенным ценителем, тогда можно и искусству розги учить. Отправят его на годик-полтора в уединенный монастырь, и будет он каждый день с восхода и до заката таким же юным послушницам попки расписывать под строгим присмотром придирчивых учителей. Остановился за спиной, влажная кисть коснулась поясницы – Рони выпрямилась, чуть наклонилась вперед. Прохладная мягкая кисть ласково лизнула ягодицы, капельки ароматной, почему-то всегда чуть пощипывающей тело водицы щекотно покатились по бедрам. Колокольчики. Пора! Снова, вытянувшись всем телом, поклонилась до пола, встала, подхватив с пола полотенце. Неспешно вслед за двумя другими девушками подошла к серебряной двери, уже открытой – видно, что изнутри и по торцу обита толстым войлоком, за ней многослойный занавес из плотной тяжелой ткани. Навстречу выскользнули одна за другой недавние соседки, прелестно порозовевшие, взволнованные.

За дверь, за занавес – там просторная комната с высоким сводчатым потолком, разгороженная богато инкрустированными перламутром ширмами, в праздники тут разом секут по тридцать девушек, но сегодня не праздник, большая часть закутков пустует: священникам тоже требуется отдых – работа у них тонкая и сил требует немало. Над тремя ширмами показались длинные ровные ивовые прутья — нехорошо заставлять себя ждать, Рони поспешила за ближайшую. Как и полагается там длинная высокая расписная лаковая скамья, один священник замер сбоку в традиционной позе, высоко подняв розгу над головой, другой – у изголовья, с толстым шелковым шнуром в руках. Она быстро расстелила полотенце, легла, вытянула руки. Священник, молодой крепкий парень, ловко завял хитрый удивительно красивый узел, мягко, но плотно притянувший ее руки к скамье, затем также сноровисто привязал ноги, взял прут из деревянного корытца на подставке, встал по другую сторону, занес руку для удара. Оба, не опуская розог, медленно, церемонно поклонились покорно лежащей девушке, выпрямились…

— Оох! – прутья засвистели с двух сторон, один за другим, часто-часто, то пересекая обе ягодицы поперек, то наискосок, то едва прикасаясь самым кончиком – Аааииии!!!

В храме не надо терпеть, не надо сдерживать себя, от такой порки забываешь обо всем. Рони кричала, временами срываясь на высокий животный визг, вертелась, извивалась всем телом, насколько позволяли умело затянутые веревки, то подбрасывая пылающую попку, то вжимаясь всем телом в скамью. Ее крики сливались с криками и стонами из-за соседних ширм, еще один громкий молодой голос вторил им из золотого предела, отделенного от них лишь искусно расшитым сценками послушаний занавесом.

Мгновение передышки – священники быстро сменили истрепавшиеся прутья, и снова…

— Аааааа!!! Ууууу!!! Ааааа!!! – теперь они нарочно пороли с захлестами, придерживая розги на теле после удара.

Ни разу еще Рони не удавалось угадать, когда иссякнет этот огненный ливень, и в этот раз все кончилось неожиданно, как обычно подарив мимолетное, но удивительно приятное ощущение облегчения, расслабления. Она даже не заметила, как священник, ловко дернув за длинные концы шнуров, разом развязал оба узла, и только когда он сорвал основательно приклеившийся на меду листочек, поняла, что пора вставать.

Снова поклоны, под звон колокольчиков в зал служения, на колени перед самой статуей, быстро прошептать еще одну молитву, поклон, и к выходу. Старичок с неизменной доброй улыбкой уже подает платье – он никогда не путает прихожанок, еще один вежливый поклон, теперь в зал поклонения, все, можно одеваться и уходить. Сандалии только не забыть у ручейка…

Как же здорово идти вот так утречком после порки – тело словно поет, чувствуешь себя легкой, воздушной, кажется, только чуть оттолкнись и полетишь, словно тополиная пушинка по ветру.

III

Когда Рони заглянула в кабинет Ургау, он уже сидел за столом, что-то читал, в задумчивости поглаживая то один ус, то другой, секретарь, полноватый, розовокожий, словно младенец, стоял рядом.

— Ага, пришла, готова? Давно уж пора бы начать…

— Да, господин Ургау. Доброе утро, господин Нораэ.

— Доброе. Бери бумагу, перо, садись и пиши… Ну-с… Скажем… Пиши: «В порту Леноа три торговых корабля: два загружены железом в слитках из Моада, один грузится солониной». Написала? Шифруй, как я учил.

— Какую взять книгу, господин Нораэ?

— Хм… рано еще книгу. Повтори три шага.

— Сначала надо сосчитать, сколько букв каждого вида в сообщении и сколько всего, и разделить единицу на двадцать четыре части, по числу букв алфавита, так, чтобы длинна каждой была пропорциональна количеству букв этого вида. Это называется «певец настраивает лютню». Потом надо, выбирая буквы подряд по одной, как при чтении, пересчитывать границы частей, на каждом шаге сужая их пропорционально так, чтобы они все вместе укладывались в часть, соответствующую последней взятой букве. Дроби записываются по словам или, для большей надежности, по несколько букв, обычно не более дюжины, иначе получаются слишком большие числа. Когда достигнут конец слова или пересчитано нужное число букв, записывается дробь из кусочка, соответствующего последней букве, выбираемая так, чтобы ее удобно было сократить. Этот шаг называется «слова обретают мелодию». Вместе с настоящими дробями, скрывающими буквы, в условное место пишется одна фиктивная, составленная из количеств букв каждого вида – ее нельзя сокращать. На последнем шаге также шифруется кусочек текста из заранее оговоренной книги, содержащий на одно слово, если разбивка по словам, или же на условное число букв больше, чем исходный, дроби первого шифра складываются с дробями второго – «шум прибоя заглушает песню». Потом дроби записываются подряд по частям – сначала все числители, потом все знаменатели.

— Хорошо. Разбивка по десять букв, книга – «Песнопения преблагой Птице Изумрудной». Начинай.

О, боги! Как же это занудно. Господин Нораэ, секретарь и доверенный человек Ургау, конечно, очень умный, и, наверное, по-своему талантливый, но зануда, каких мало. Кто бы мог подумать, что этот пухлощекий толстяк такое может… Вот уж, а ведь считала его ленивым. Нет, он вовсе не так прост, он правильно говорит, что его работа – думать, а думать можно и нужно всегда, неважно, где ты и чем занимаешься. Стоит с ним поговорить, моментально веришь, что он так и делает.

— Не порть зря бумагу, не оставляй лишних записей – привыкай считать в уме.

— Я так не могу, — Рони испуганно вскинула глаза, — господин Ургау, разве можно все это в уме держать?

— Хитришь, красавица. Знаешь же, что Нораэ может, но, по чести говоря, других таких я не знаю. Пиши. Только чтоб без ошибок.

— Спасибо, господин Ургау.

— Если она привыкнет всегда записывать промежуточные вычисления, потом трудно будет переучиться.

— Скольких ты уже научил этому фокусу, и сколько из них могут обойтись без «промежуточных вычислений»?

— Они не могут только потому, что вы всегда готовы им потакать.

— Потому как я хочу, чтобы они начали работать на меня прежде чем станут дряхлыми старцами. Не сопи так, я довольно повидал людей и знаю, кто что может. Не худо бы и тебе уже этому научиться – вечно меряешь всех одной своей меркой, а люди-то разные.

— Да, господин.

— Ну, ладно, обойдемся без «господинов», знаю я, что ты не согласен, а все же подумал бы об этом как следует на досуге.

Помолчали. Только перья скрипят. А за окном день такой чудесный. Сейчас бы на коня да к старому Ротэу, помахать вволю шестом на свежем воздухе, поупражняться в рукопашном бое… А потом голышом искупаться в речке… Вот была бы жизнь!… И дернули ж нечистые духи согласиться, вот же потянуло во дворяне, чем раньше-то хуже жилось?

— Опять мечтаешь? Сколько уже написала?

— Простите, господин Нораэ, я уже заканчиваю второй шаг.

— Медленно, даже для начала медленно.

— Не спеши, девочка. Главное, не напутай.

— Я постараюсь.

Опять эти дроби. Так и с ума сойти недолго. В Имаре хорошо если половина горожан умеет монеты в своем кошельке сосчитать, а тут то дели, то умножай да еще такие числа здоровые… О, боги! За что? На завтра точно надо к Ротеу выпроситься, на целый день.

— Я закончила.

— Теперь расшифровывай. Помнишь, как?

— Да, господин Нораэ. Шаги в обратном порядке, третий шаг обращается — сложение заменяется вычитанием, второй шаг — такой же: смотрим в какой кусочек попали дробью и до него все сужаем.

— Хорошо. Давай сюда все бумажки, кроме последней. Начинай. Не забудь честно построить разбиение единицы из шифра – проверю.

— Конечно, господин Нораэ.

Да сколько ж можно писать эти проклятущие цифры? Сам-то он таких посланий, наверное, не одну сотню уже расшифровал. Интересно, а сколько ему лет? На вид примерно двадцать три – двадцать четыре. Странно, большую часть жизни он сидит за столом и пишет, и думает. Если бы кто-нибудь год назад сказал, что буду считать и писать целыми днями, даже за дворянство и богатство в придачу, только посмеялась бы. Дева всеблагая, всесветлая, быть не может! Вот же невезение! Эх, посмотреть бы, как же это насчиталось… Да нет уже бумажки той, отдала.

— Что-то не так?

— Простите, господин Нораэ, третья дробь раскрывается не теми буквами…

— Дай посмотреть. О, боги, о, Белый филин, мудрейший покровитель всех пишущих, за что мне такое?! Сейчас… Ну, конечно, ты ошиблась складывая дроби… Остальное можешь не проверять – все правильно. Почему ты легко делаешь сложное и ошибаешься на ерунде?!

— Опять? Сил моих нет больше! Нораэ, всыпь ей десяток другой, чтоб визжала!

— Приказывает ли мне благородный господин непременно визжать под розгами господина Нораэ? – Рони, изящно прогнув спинку, выскользнула из платья, хитро улыбнулась, чуть выпятив грудку, для пущей соблазнительности.

— Повернись-ка. Это что же? С прошлого раза еще не прошло? Аааа… Ты же сегодня в храм бегала, я и забыл, старый дурень. Да, Нораэ, пожалуй, если она закричит от твоей порки, можешь не сомневаться – девчонка в тебя влюбилась. Но два десятка всыпь все равно. А ты давай, ложись, вот хоть на стол.

 Рони послушно подошла к столу, прикинув, что он, пожалуй коротковат, чтобы вытянуться как на лавке, опустилась на него животом и грудью, нарочно повыше выставив попку. Свистнула розга – ого, больненько сечет, должно быть и в самом деле разозлился. Она слегка, на пробу, взвизгнула – услышь такое отправляющие послушание священники, с их-то умением, с их привычкой, мигом бы почувствовали фальшь, всыпали бы так, что в глазах бы потемнело, что орала бы в голос, потом бы за стеночку держась выходила, через шаг спотыкаясь. Но Нораэ священником Ивовой девы не был, в храме не учился, он поверил, густо покраснел, промахнулся — стегнул со всего маху по пояснице с жутким захлестом на чувствительный бок, Рони дернулась, вскрикнула уже по-настоящему, больше от неожиданности, чем от боли, конечно, но все же вскрикнула, и это ее так удивило, что она не заметила ехидной ухмылки Ургау.

Странно, но порка как будто действительно пошла на пользу – за весь день Рони больше не ошиблась ни разу, работала быстро, сосредоточенно, не отвлекаясь. Ургау, очень довольный ее успехами, сам, без всяких просьб, сказал, что дарит ей день отдыха, и за столом приказал подать редкого старого вина, которое берег для особых случаев.

Ночью Нораэ проснулся от нежного осторожного прикосновения, открыл глаза и снова зажмурился, не в силах поверить.

— Ты?!

— Тише, — она прильнула к нему, погладила по щеке, — поцелуй меня.

— Но, но я не должен, я… я же учу тебя… и господин Ургау… Разве ты не?…

— Вот глупый. Нет, я «не».

— Но как же мы потом… То есть я же должен, ну учить, и если ты ошибешься…

— Ну и ладно, ну что ты? Ну, высечешь – хочешь, прямо сейчас розгу принесу? Некоторые мужчины очень возбуждаются от ощущения горячей, хорошенько настеганной попки, — она поцеловала его тихонько, одними губами, провела рукой по груди, — или завтра придумай что-нибудь, придерись, пори, сколько хочешь, я совсем не против.

— Но…

— Глупый, — ласково, нежно, — такой умный и такой чудной. Обними меня. Да, вот так, мой храбрец, ну же, не бойся. Еще, милый, смелее, мне так хорошо… Поцелуй как следует, ну же… Умммм…

IV

— Заходи, девочка.

— Что-то случилось? Где Нораэ?

— Сегодня урока не будет. Мне надо с тобой поговорить. Садись поближе.

— Да, господин.

— Знаешь же, не люблю я этого, — Ургау поморщился, — Впрочем, неважно. Того человека опознали. Молодца того, что нас познакомил.

— Того, которого я…

— Его самого. Некий Вирен Колгаэ, хвирау. Знаешь, кто такие хвирау?

— Я слышала, вскользь. Говорят, эта традиция уже почти забыта.

— То-то и оно, что почти. А Торонеу как раз большой любитель всяких традиций и почитатель старины. Кстати, меч у того парня был особенный, я сразу заметил – такие прямые узкие клинки сейчас не в ходу, это как раз их, хвирау, ухватки. По фамильному мечу и разыскали его семейство и друзей. И это еще не все. Вчера вечером люди Торонеу тяжело ранили господина Пикрау – стрелой из арбалета, хороший выстрел с чердака соседнего дома. Стрелка схватили живым, так что теперь я точно знаю, чьих это рук дело. Завтра утром соберется локарнское казначейство – они должны избрать преемника Пикрау, старик вряд ли уже оправится. Я уверен, они потребуют от меня каких-то действий, да я и сам чувствую себя неуютно, зная, что на нас охотятся.

— Вы хотите, что бы я что-то сделала?

— Да. Мне надо избавиться от Торонеу. Сейчас.

— Но как я?…

— Иными словами, ты не хочешь пачкать рук?

— Нет… — Рони задумалась, медленно, тщательно подбирая слова, продолжила — я понимала, что… вы однажды попросите меня о чем-то… похожем… Но я не умею. Вы же знаете… В тот раз это получилось случайно – просто повезло.

— В тот раз получилось потому, что ты – лучшая ученица Ротеу, и ловка, как дикая кошка. Но если ты думаешь, что кроме тебя некому вот также как вчера выпустить стрелу или заколоть его как поросенка, то зря – есть люди. Однако все не так просто. Торонеу от имени юного Эриара, им же похищенного, как регент правит доброй половиной страны, умри он на глазах у всех в луже крови, и тот, кто займет его место, старший сын его Альдо, скорее всего, просто вынужден будет повести армию в бой – карать за злодейски убитого правителя и полководца, мстить за поруганную честь и прочие оскорбления, смываемые лишь кровью. Мы играем за нынешнего короля, Вонамэ — может он и не лучший правитель, спорить не буду, но все остальное для локарнских купцов еще хуже. Посему, войско Торонеу пойдет на Элоэн, встретится на полпути с королевским, и, чем бы дело ни кончилось, Вонамэ останется без армии, а значит, на троне не усидит, чего нам совсем не надобно. Мне нужно другое: было бы даже лучше, если бы Торонеу не умер, но так ослаб, что уже не мог бы править, в крайнем случае, умер бы тихо, на своем ложе – ему скоро шестьдесят девять, никто не удивится. Мне нужно чтобы его дети и те семнадцать знатнейших, с кем он тогда бежал из столицы, перегрызлись за проклятое регентство, чтобы колдуны из Радуги, почуяв слабину, ударили по-своему, чтобы хишарты на юге забеспокоились, зашевелились, напугали парой лихих рейдов всю эту компанию и нашего доброго короля заодно – хватит ему прятаться между элоэнских храмов.

— И как же я это должна устроить?

— Знаешь, что это такое? – Ургау протянул Рони стеклянную склянку с плотно притертой пробкой, внутри плескалась прозрачная чуть рыжеватая жидкость.

— Настой на семенах репейника тури? – она откупорила флакон, понюхала, — Это мне?

— Пробовала?

— Нет, но я слышала, что к этому снадобью легко привыкнуть, а привыкнув, недолго и к предкам отправиться, отвыкать же, говорят, трудно и больно, и не всякий может.

— Да, примерно так и есть. Но настой этот не яд. И купить его можно едва ли не у каждого лекаря или аптекаря – при правильном употреблении он и в самом деле помогает от некоторых недугов, не говоря уж о том, что иные парни подливают его девицам, дабы были сговорчивее и горячее. Главное не переборщить и не увлечься.

— Вы хотите, чтобы я попробовала?

— Да, но чуть позже. А то тебе уже не до бесед будет. Послушай сначала. Обычная лекарская порция – с наперсток, но ты, сильная, молодая, даже от половины этой фляжки ничего хуже головной боли и бессонницы на пару дней с тобой не приключится, ну постучит посильней сердечко, может руки дрожать будут немного. Торонеу – старик, в прошлом году у него случился удар – теперь на коня не садится, ходит только с палкой, говорить стал медленно, чуть заикаясь. Мой лекарь сказал, что и полнаперстка его уложат надолго, а то и опять удар будет. Эта штука, как ты должно быть заметила, не пахнет, вкус у нее не резкий, если подлить в вино, разве что какой-нибудь тонкий знаток заметит. Можешь сама такое вино пить и других угощать.

— Понимаю.

— Вряд ли. Если ты подумала, что я тебя посылаю в тенях прятаться и по крышам скакать, то забудь – там замок стерегут строго, умельцев таких как ты шустрых ловить хватает. Это только в самом крайнем случае и только чтобы уйти. Ты приедешь открыто, я тебя на моадский корабль посажу. Как тебе в замок попасть еще не знаю, но придумаем вместе какое-нибудь дело, Виану спросим, он парень надежный, много повидал, на такие штуки ушлый, ты не смотри, что он тогда с тобой не совладал – это я ему не дал тебя как следует в оборот взять. Тебя никто не знает, у нас ты человек новый, так что погостишь там спокойно, будет случай – плеснешь из флакончика куда надо, не будет – так уедешь, и не вздумай лишнего рисковать – попадаться тебе никак нельзя. Кстати, снадобье на показ не выставляй, но и далеко не прячь. Не заметят – хорошо, заметят – тоже ничего страшного. Сделаешь?

— Да.

— Вот и ладно. Теперь пробуй. Немного – маленький глоточек, и постарайся вкус запомнить на всякий случай, и все, что дальше будет. Хорошо?

— Да, — Рони кивнула, поднесла флакончик к губам, — а зачем непременно пробовать?

— Чтобы знала, что это такое, могла при случае рассказать, чтобы не боялась, если придется из того же кувшина вино пить, чтобы потом вела себя осторожно, помня, как оно на тебя действует.

Она отхлебнула – чуть-чуть, почему-то крепко зажмурив глаза. Ничего не случилось – снадобье крупной холодной капелей смочило губы, согреваясь, растеклось по языку чуть сладковатым, чуть вяжущим с едва уловимым перечно-острым оттенком вкусом, она сглотнула, вытерла губы, прислушиваясь к себе – вяжущая нотка послевкусия медленно таяла во рту. Ничего. Нет, пожалуй что-то есть, изнутри, из глубины живота, по телу медленно расплылось приятное тепло. И все. А может и это только почудилось.

— Ничего, сейчас почувствуешь… — Ургау внимательно следил за ее лицом.

Рони неуверенно пожала плечами. Ну и пусть, так даже лучше – не действует и ладно, очень хорошо. Откинувшись на резную спинку стула, посмотрела в окно – отличная стоит погода, подольше бы продержалась – так и хочется на волю, вот прямо сейчас вылезти из окна, повиснуть на руках, спрыгнуть на землю и помчаться, куда глаза глядят. Она потянулась, словно в ответ, внизу живота сладко заныло, так что она невольно сжала бедра, едва сдержала шумный вздох.

— Ну-ну, вот и подействовало, похоже, — довольно ухмыляясь в усы Ургау заглянул ей в глаза, — ты уж сразу-то из платья не выпрыгивай, дойди уж до своего Нораэ. Я его отпустил на сегодня, так он сейчас у себя кверху пузом размышляет. Беги, девочка – ему понравится, ему только на пользу малость расшевелиться.

— Так вы и это знали?…

— Хорош бы я был, если бы таких вещей в своем доме не знал, — он  снова усмехнулся, покручивая ус.

— Так я пойду… — на самом деле хотелось не идти, а бежать, размахивая руками, кинутся на толстяка Нораэ, о нет, ну, не так же…

— Иди, иди.

Рони сама не помнила, как слетела по лестнице, и не поручилась бы, что не начала раздеваться прямо на бегу.

Она вернулась только под вечер, явно усталая, под глазами припухшие синячки, лицо осунулось. Тихонько проскользнула мимо Ургау, читавшего какой-то свиток при свете масляной лампы, едва освещавшей его стол, молча села в кресло, по-детски поджав под себя ноги, неловко поежилась, кутаясь в наброшенную на плечи шерстяную накидку – ее слегка знобило.

— Тебе бы лучше поспать, завтра все обсудим, время еще есть, у нас полно времени.

— Я не усну сейчас.

— Да, пожалуй. Что ж, давай поговорим. Тут вот пишут, — он брезгливо тряхнул свитком, — что завтра место бедняги Пикрау займет младший Бойяну, пока он никто, просто сын одного из богатейших локарнцев, пару лет назад тихо отошедшего от дел, но ясно было, что рано или поздно его в казначейство пристроят, а тут такой случай вышел. Н-да… Он парень осторожный, я его немного знаю, отцовским капиталом распоряжается очень умно и осмотрительно, зря не рискует, но своего не упустит. Хороший выбор. Старички казначейские ему много воли поначалу не дадут, а потом он и сам пообвыкнется, лишнего не начудит – не та порода. Не знаю, может он и не захочет спешить с Торонеу.

— Так мне может и не понадобится ехать? Хорошо бы.

— Нет, девочка, я долго ждать не могу, понимает он это или нет, но мнение его в этом деле уже не так важно. Так что поедешь ты в любом случае. Только, возможно, нам еще и от своих придется прятаться. – Рони задумчиво кивнула. – Такие дела. Я пока ничего путного относительно повода попасть в замок не надумал, ты, я полагаю, и не думала вовсе, Виану зовем?

— Вам лучше знать.

— Н-да, отдохнуть бы тебе как следует, вот что я точно знаю… Ладно, зовем. – Он дернул пестрый хитро плетеный шнурок, в соседней комнате чуть слышно зазвенел колокольчик, тут же дверь приоткрылась, в щель просунулся тонкий хищно изогнутый нос Аунэ – старого слуги Ургау.

— Что угодно господину?

— Где Виану?

— В подвале, господин. Он беседует со вчерашним… ээээ… гостем.

— Позови его. И скажи им, что с гостя на сегодня хватит.

— Слушаюсь.

Они посидели молча. Уже стемнело, Рони отрешенно разглядывала ночных мотыльков, выписывающих затейливые петли вокруг лампы. Наконец она услышала быстрые твердые размашистые шаги, дверь распахнулась, Виану вежливо поклонился, выжидательно глядя на Ургау.

— Проходи, садись. Думать будем.

— Рад служить моему господину, – он уселся на стул рядом с Рони, фривольно закинув ногу на ногу, — о чем мне следует размышлять?

— О том, как протащить эту девушку в замок Ороэн. Не позднее чем через месяц, лучше раньше. Доставить ее туда может наш общий знакомый Эревард, скажем, он высадит ее в Лоэре и задержится там дней на десять-пятнадцать по торговым делам, товар подходящий я ему устрою. Нужно какое-то дело, какая-то причина серьезная, чтобы ее пустили в замок. Я, было, подумал затеять от ее имени с кем-нибудь тяжбу – Торонеу по обычаю предков сам судит своих подданных, но слишком уж долго ждать придется суда, да и не всплыло бы чего лишнего на разбирательстве. Не справится она с такой ролью. Опять же, кто ж пустит жалобщика дальше парадной судебной залы, а нам не то нужно. Ну, понятно, дворянкой ее наряжать вовсе уж без толку – мелкопоместную мелочь там на порог не пускают, а тех, кого пускают, весь Акмор знает в лицо и по имени. Еще, был грех, подумывал, не закрутить ли ей любовь с каким-нибудь конюшим или поваром из замка, но это ж еще найти надо подходящего человека, познакомиться, да и кто ж наперед знает, понравится она ему, нет ли, потащит он ее к себе или сам к ней сбежит… Нет, не годится. Все не то. Все долго и зыбко слишком.

— Игруньей легко пройдет, — Виану бросил эту фразу небрежно, словно отмахнувшись от дела пустякового, вовсе не важного.

— Чтооо? – Ургау даже привстал.

— Игруньей. У вас же с Амэ отношения самые приятельские, вот пусть о пообтешет нашу красотку, дней десять, я думаю, хватит. Старик Торонеу всегда держал игруний — как же, традиция, — он едва заметно усмехнулся, кривенько, кисло, уголком рта, — там и сейчас прижилась некая юная особа, если я ничего не путаю, ранга реу – говорят, очень талантлива. Вот только игры устраиваются редко, играть-то не с кем ей: нынче сие развлечение не в моде, да и накладно содержать такую игрушку. Если приедет к ним новенькая, пусть даже начинающая, вовсе неизвестная, приглашения долго ждать не придется.

— Мысль недурна, но только их годами с малолетства учат. Знаешь же, какая у Амэ школа. За десять дней, да даже и за двадцать ее на низший ранг выучить? Не хватил ли ты лишку, дорогой?

— Да чему их там учат-то? Хлыст терпеть? В «шесть глаз» резаться? Это она-то, с ее славным прошлым, в кости играть не умеет? Смешно, право слово. Не родился еще такой жулик, чтобы хоть пару раз не спустил все награбленное за час в кости. А ты что молчишь? В «шесть глаз» играла?

— Играла. Умею.

— На деньги, конечно, — Виану поморщился.

— По всякому. Бывало и на деньги, бывало и по-благородному. И обычно выигрывала.

— Ладно, — толстая, с тыльной стороны вся поросшая жесткими рыжими волосками ладонь Ургау гулко ударила по столу, — быть по сему. Завтра отправь человека к Амэ, пусть самым вежливым и учтивым образом зовет ее к обеду, и намекнет невзначай, что будет и деловой разговор. Все. Идите спать оба.

V

Амэ оказалась высокой статной женщиной лет тридцати пяти, не то чтобы очень красивой, но было в ней нечто против воли притягивающее взгляд, не то странная плавность движений, не то удивительно спокойное, словно холодная гладь лесного озера, лицо, удивительным образом умеющее передавать настроение хозяйки не только без слов, но, казалось, и без малейшего изменения выражения. Яркое необычное одеяние, шелковое, вышитое фантастическими цветами, плотно запахнутое и перехваченное шелковым же поясом, завязанным огромным пышным бантом, длинное – до пят, совершенно скрывало ее фигуру. Должно быть, Ургау успел ей что-то шепнуть – за обедом Рони не раз ловила ее изучающий, внимательный взгляд, полный уверенной силы и какого-то змеиного гипнотизма. Застольная беседа не задалась – если не считать приличествующих любезностей ели молча, изредка роняя краткие замечания о поглощаемых блюдах.

После обеда Ургау проводил гостью и Рони в кабинет Нораэ, по такому случаю спешно освобожденный, теперь здесь стояли только два низких игровых столика со всем необходимым для игры: костями, оловянными стаканчиками, выточенными из камня приятно шершавыми серыми фишками в холщевых мешочках. В углу, прямо на полу, спиной привалившись к стене, сидел, прикрыв глаза, не то размышляя о чем-то, не то попросту заснув, какой-то незнакомый парень.

— Прошу, дорогая Амэ. Как видишь, для занятий все готово. Надеюсь, ты не откажешь моей девочке в нескольких частных уроках, — Ургау был само обаяние.

— Посмотрим, что из нее выйдет. Как тебя зовут?

— Ули.

— Хм… Ули, Ургау сказал, что ты часто бываешь в храме Ивовой девы, если так, многое покажется тебе знакомым. Раздевайся, садись на пятки перед столиком, как в храме перед статуей. Энру! Просыпайся, принеси мой подарок.

— Я не сплю, и подарок при мне.

Парень в углу встрепенулся, вытащил откуда-то из-за спины хлыст с резной костяной ручкой, тонкий, гибкий настолько, что он заметно изгибался под собственным весом, а игольно тонкий кончик от малейшего движения начинал упруго выплясывать затейливые пируэты. Вещица была так красива, что Рони, уже потянувшая было платье через голову, застыла, не в силах пошевелиться от восхищения.

— Это мне?

— Посмотрим. Если ты того стоишь. Ну же, мне долго ждать?

Окрик привел Рони в чувство, она быстро стащила платье, опустилась на колени перед столиком, села как ей велели. Амэ точно также, уселась напротив нее.

— Руки положи на стол ладонями вверх, пальцы чуть согни, коснись кончиком большого пальца кончика указательного. Смотри, как делаю я, и повторяй. Локти прижми к телу и не отрывай. Прямее спину, расправь плечи. Вот так и сиди. Что ж, посмотрим… — Она жестом подозвала Ургау. – Смотри сам, сложена неплохо, но слишком смуглая, классический бело-розовый пион не пойдет ей совершенно. Может быть что-то оранжевое, в стиле тигровых лилий? Но такой наряд обойдется тебе дорогонько. К тому же за десять дней не сделать хорошей вышивки.

— Придумаем что-нибудь. Это моя забота.

— Ну, раз уж тебе так хочется… — еще один приглашающий жест, на этот раз Энру, — когда она должна играть?

— Дней через шесть-семь после того, как ты с ней закончишь.

— Ты все слышал – попробуй ее.

Энру встал на колени слева от Рони, лицо бесстрастное, расслабленное, только глаза чуть прищурены. Хлыст коротко свистнул, и замер на ее спине, строго горизонтально, на ладонь выше талии, чуть вдавленный в тело. О, ей не просто далось молчание – такой глубокой, жгучей, пронзающей насквозь боли ей еще не доводилось испытать. Она ждала удара, но никак не ожидала такого… и эта боль не проходила, она словно пропитала тело, осталась в нем. Следующий удар лег на палец выше, за ним еще один, еще… еще… Энру, похоже, задался целью расчертить ее спину аккуратнейшей «лесенкой». Потом он встал, стал сечь наискосок, такими же идеально параллельными полосками – Рони сидела молча, не шевелясь, застыла ледяной статуей, внешне безразличная к хлестким ударам – только прерывистое, неровное дыхание и едва заметные волны непроизвольного напряжения мышц выдавали ее. Энру снова неслышно переместился у нее за спиной, подарив ей отдых на целых два вздоха, и тут же продолжил, также наискосок, но с другого плеча.

— Сколько было ударов? – все это время Амэ внимательно следила за девушкой.

— Я… не счи!… – удар разорвал фразу на середине, — …тала…, — шумный, вздох, еще один, и снова удар, заставивший ее вздрогнуть всем телом.

— Привыкай считать – игрунье иначе нельзя.

Рони только кивнула: «Не в этот раз, я попробую, в следующий… в следующий!…» — коротенькая мысль успела мелькнуть, словно малек на миг выпрыгнул из воды, и тут же исчезла, растворившись без следа в очередной вспышке боли.

— Госпожа Амэ, — порка вдруг прекратилась, и она чуть не упала на стол уже от облегчения, — если я буду продолжать, следы могут остаться надолго, я пока не знаю, какая у нее кожа.

— Кожа у нее годится на доспех, но, в самом деле, довольно. – Она посмотрела Рони в глаза, — давай сыграем.

— Да, госпожа.

— Просто играй. Молча. Нельзя разговаривать за игрой. Впрочем, прежде скажи, как называются грани игральной кости – по старшинству.

— «Ноздри», — Рони положила костяной кубик двумя точками вверх, — «шея», — она повернула его так, чтобы на верхней грани было три точки, — «спина», «живот», «ноги», — кубик лежал вверх шестью точками в два ряда, ловкие пальчики чуть толкнули игральную кость, и сверху оказалась одинокая крупная точка, — «глаз», его можно объявить любой другой стороной, комбинация с «глазами» всегда ценится выше обычных, тем выше, чем «глаз» больше.

— Хорошо. Играй.

Рони сложила полдюжины кубиков в стаканчик, накрыла его листом бумаги, поверх — ладонью, резко встряхнула, перевернула, аккуратно поставила на стол дном вверх. Чуть приподняв край стаканчика, так чтобы соперница не подсмотрела, быстро взглянула на кости, аккуратно, не прикасаясь к ним пальцами, краем стаканчика отделила две «спины», сдвинула их с бумаги, остальные снова накрыла. Подумав немного, запустила руку в мешочек и небрежно бросила на стол две каменные лепешечки. Амэ едва заметно поморщилась.

— Покажи, что выпало. — Рони послушно убрала стаканчик: два «глаза», «ноги», «шея». – Хорошо. Я беру ее. На пятнадцать дней она моя, со всеми потрохами. Если ты собираешься шить ей что-то на заказ – поспеши, по крайней мере, три дня ей надо будет тренироваться с ее цветком. Потом, если хочешь, я выпишу ей свидетельство ранга сэ.

— Это лишнее. Свидетельство я ей достану сам. И, уж извини, не твоей школы. Но не многовато ли ей будет сэ? Я думал представить ее начинающей в ранге гу.

— Посмотри не нее – ей восемнадцать, и девочкой не выглядит, наоборот, ей можно дать и на год, а то и на два больше, чтобы оставаться в ранге гу в ее возрасте она должна быть полной дурой и неумехой, ты ведь не такой славы ей хочешь?

— Да, об этом я не подумал. Ты права. Так и сделаем.

— Для свидетельства ей понадобиться печать с ее псевдонимом.

— Завтра приедет мастер одеяний, с ним вместе решите, как ей лучше выглядеть, заодно и псевдоним подберете подходящий – печать это все пустяки, вырежут за полдня.

— Хорошо. Оставь нас. У тебя ведь дела есть, не так ли? А мы позанимаемся. Не бойся девочка, я бы может и хотела тебя пробрать хорошенько, да нельзя – слишком уж скоро тебе выступать. Впрочем, завтра я еще посмотрю на твою спинку – может мы и успеем еще сыграть разок-другой как следует.

VI

Казалось, серо-коричневатая тень побережья медленно подползает к застрявшему в едва колышущейся серо-стальной воде кораблю — не в силах отогнать странное наваждение, Рони отвернулась: смотреть на палубу было как-то спокойнее. Последнее время она нередко чувствовала себя странно, неуютно. Должно быть, жизнь ее менялась слишком быстро, слишком неожиданно, и она не поспевала за этими переменами: еще месяца два назад кто бы мог подумать, что она станет игруньей? Однако же вот, извольте — за поясом, в круглом пенале резной кости, свернутый в трубочку пергамент – свидетельство о достижении ранга сэ, под дорожным плащом традиционный девятислойный наряд щекочет тело жесткой внутренней вышивкой, в руках тонкий изящный хлыст — подарок Амэ. Ну не чудно ли? Уж не сон ли? Может ненастоящее все это, может не было ни уроков этих, ни пятидневного плавания? Ей вдруг захотелось откинуть с бедра капустные одежки и со всего маха вытянуть себя этим самым подарком, чтобы разом расправиться с сомнениями, отогнать мутные тревожные мысли – даже перехватила рукоятку поудобнее, почти замахнулась, но нет, нельзя: Амэ говорила, что перед благородной игрой, да еще по приглашению знатного человека, тело должно быть гладким, кожа – здоровой, естественного оттенка, ни синячка, ни царапинки самой пустяковой – это знак уважения к пригласившему, символ чистоты и бескорыстия игруньи.

Она спустилась в маленькую каюту на корме, быстро собрала свой сундучок, уселась в грязноватый полотняный гамак, служивший ей последние четыре ночи постелью, а днем — табуретом. Ничего, скоро уже. Хоть не придется нюхать эту гадость – весь корабль пропах какой-то гнилью, смолой, промокшей пенькой, той грязно-коричневой в кашу разваренной баландой, которую день за днем угрюмо поглощали матросы, еще чем-то ей не знакомым, но от того пахнущим ни чуть не приятнее.
«Крылатый дракон», хоть осадка и позволяла, не стал подходить к торговым причалам — капитан, молчаливый здоровенный моадец, сильный как медведь, загорелый почти до черноты, так что лицо его сравнялось оттенком с пеньковыми тросами, приказал бросить якорь, едва они вошли в бухту. Спустили шлюпку, Рони быстро, ловко, с сундучком в руке, перебралась в нее по штормтрапу – так, что матросы одобрительно загалдели, кто-то даже присвистнул от восторга. Меньше чем через четверть часа она уже была на берегу – в портовом квартале Лоэра.

По совету Виану Рони направилась к центру города. Изрядно поплутав по кривым узким улочкам, ругая про себя прохожих, неспособных толком сказать, где лучший в городе трактир, она разыскала медную, до блеска надраенную вывеску «Старая подкова», в форме подковы же, разумеется. Трактирщик, пожилой толстый балагур, ей понравился – мигом устроил и обед, и комнату на втором этаже, и посыльного привел смышленого и расторопного на вид. Письмо было заготовлено заранее – Рони писала его под диктовку Амэ, дивясь, как можно пустой цветистостью стиля запутать простое по сути предложение сыграть в кости.

Ответ, не менее изысканный и велеречивый, не заставил себя ждать: еще и смеркаться не начало, когда крепкий молодец на дивных статей, но, похоже, злобном и своенравном жеребце лихо подлетел к дверям трактира – она как раз ужинала и отлично все видела в окно. Трактирщик, едва увидев вышитое на куртке посланца перо – герб рода Унорэ – поспешил встретить гостя, лично провел его к Рони, и лишь убедившись, что в его услугах тот более не нуждается, поклонился и отошел за стойку. Содержание исполненного великолепным почерком придворного каллиграфа письма Рони не порадовало – да, ее пригласили в замок, но, вопреки ожиданиям Виану и Ургау, только на игру и только через два дня. Что ж, она постаралась ничем не выдать разочарования – изысканно, как учили, поблагодарила посланца, пригласила его разделить трапезу, впрочем, с самого начала было ясно, что парень торопится – он, конечно, отказался и поспешил к своему коню. Отлично – меньше хлопот.

Следующий день она потратила с толком. Прежде всего, на этот раз сама, никого не спрашивая, будто бы прогуливаясь, отыскала лавку Уто Боногаля под зелено-белой вывеской «Лучшие ткани и кружева» — внутрь входить не стала: это на крайний случай. Потом – хозяин «Старой подковы» подсказал, где и с кем поговорить – наняла паланкин и носильщиков, дороговато вышло, но Ургау, передавая пухлый увесистый кошелек, приказал не жадничать, демонстрировать, что дела ее идут хорошо. Зашла в лавку-другую просто так, посмотрела товары, купила кинжальчик – не такой, как у нее был (тот Ургау не позволил взять с собой), так, дамская игрушка в золоте, но все лучше, чем вовсе без ножа. На всякий случай, гуляя, запоминала улицы и переулки, приметила пару таверн и трактирчиков попроще, хорошенько изучила подходы к пристаням и лодочным причалам, потолкалась на базаре, спросила у стражников, когда открывают и закрывают ворота и что нужно путнику, чтобы войти в город и выйти из него – оказалось, ничего и не нужно, плати один медный полугрошик и проходи. Вернулась, когда уже стемнело, наскоро перекусила и отправилась спать.

Как и было условлено, носильщики явились загодя, на рассвете, с маленьким лакированным паланкином-сундучком – этакий курятничек, подвешенный на ремнях между двумя длинными крепкими палками в руку толщиной. В таком можно только сидеть, поджав ноги под себя – лет двести назад так и полагалось путешествовать аристократам, но с тех пор много воды утекло, теперь уже об этой традиции вспоминали только в особо торжественных случаях, да вот еще жрецы высоких рангов и игруньи (по старой памяти о тех временах, когда благородных девиц непременно отдавали в школы игры на годик) неизменно ей следовали. В парадном облачении тяжелого шелка, изо всех сил стараясь его не помять и не испачкать, Рони спустилась вниз, залезла в проклятую шкатулку, закрыла дверцу. Носильщики – суровые на вид сухощавые жилистые ребята, почти голые, в одних коротеньких, до середины бедра, полотняных штанишках, босые – легко подхватили паланкин и плавно, удивительно быстрым шагом направились к северным воротам. Рони, изрядно опасавшаяся, что такой способ передвижения окажется медленным и неудобным, с восхищением смотрела в маленькое, прикрытое кружевной шторкой окошко, как ловко и слаженно они протискиваются сквозь толпу, умудряясь не слишком раскачивать ее сундучок. Едва миновав ворота, носильщики разом перешли на легкий бег — дорога так и заструилась у них под ногами.
Замок Ороэн был огромен, окруженный широким сухим рвом, он, сооруженный на насыпном искусственном холме, словно свысока, презрительно озирал пустынную равнину, кое-где каменистую, кое-где поросшую невысокой выгоревшей на солнце травой. На два полета стрелы ото рва земля была тщательно расчищена и выровнена, так что ни дерево, ни валун, не могли послужить защитой нападающим, буде таковые отважатся на безумный штурм – высокие стены и основательные толстые круглые башни серого камня казались неприступными.

Подъемный мост был опущен. Прямо на огромном звене цепи сидел, скучая, худосочный юноша – на вид лет двадцати – двадцати двух, в придворном платье, но при мече отнюдь не придворном: потертые ножны, похоже, скрывали узкий длинный прямой клинок, судя по тому, как он оттянул пояс, довольно тяжелый. Увидев паланкин, юноша встал, одернул куртку, дождался, пока носильщики вступят на мост, и знаком велел им остановиться. Рони поспешила выбраться из своего переносного курятника и поклониться, он ответил ей старомодным глубоким поклоном.

— Петр Карау ану Карлоэ хвирау сэн Унорэ, – представился он, — владетельный еуль его милость господин Торонеу Унорэ но Ороэн, но Лоэр, но Биану и но Васинау повелел мне встретить вас.

— Ах, простите, благородный господин Карау, что ничтожнейшая Тигровая Лилия доставила вам так много беспокойства, — Рони, кокетливо опустив глаза, двумя руками протянула ему резной футляр со свидетельством и приглашение.

— Мастерицы старинного таинства игры всегда желанные гости в замке рода Унорэ, и я, скромный слуга, рад первым приветствовать вас от имени моего господина. Благоволите следовать за мной.

Он провел Рони во внутренний двор замка, где уже был готов помост для игры. Гости еще только собирались и Рони, вспомнив уроки Амэ, устроилась в самом дальнем и темном углу двора – чтобы не привлекать к себе внимания раньше времени. Она охотно съела бы что-нибудь, но Амэ учила, что набитое брюхо делает игрунью невнимательной и менее выносливой, и Рони позволила себе лишь полкружки чистой родниковой воды. Вдруг хрипло, истерично взревели трубы, гости разом встали и замерли, как окаменевшие – к помосту шел старик, он был невысок ростом, пожалуй, на два пальца ниже Рони, сутул и узкоплеч, его кожа на шее сморщилась, повисла дряблыми складками, щеки покрылись пурпурной сеточкой из мелких сосудов, редкие седые волосы висели неопрятными клоками, и с этим, похоже, уже ничего нельзя было поделать, он шел, опираясь на толстую покрытую черным лаком трость с бронзовым набалдашником в виде змеи, обвившей верхнюю треть трости хвостом, видно было, что левая нога плохо слушается его и движение, видимо, причиняло ему боль, но он шел прямо и твердо и взгляд его… Рони встретилась с ним глазами лишь на миг, но этого хватило, чтобы понять – она не сможет убить этого человека. Никогда. Взгляд его по-стариковски водянистых глаз был стальным, несокрушимым и острым, как клинок, холодным и невозмутимым как гладь горного озера. Если бы Рони попросили описать Торонеу в тот момент, она произнесла бы лишь два слова «ум» и «воля» — этого было бы достаточно. Старик медленно взобрался на возвышение над помостом с игровыми столиками, трубы взревели еще раз – он поклонился всем собравшимся и все, кто это видел, поклонились ему низко, до земли, и долго еще не смели выпрямиться после того, как он сел на высокий резной стул.
Петр возник, словно из-под земли, протянул ей маленький сверточек с ее вещами, оставленный в паланкине – она лишь отрицательно покачала головой, и сверточек исчез.

— Не надо ли вам чего? Его милость готов отдать приказ начинать.

— Благодарю вас, благородный господин, но я готова, скажите лишь, кто будет исполнять проигрыши, и я передам ему энно, — Рони указала на хлыст – подарок Амэ.

— О, святой боже! Об этом никто не подумал, а сейчас я уже не могу говорить с его милостью. Простите мой промах, но я совсем неопытен в игре.

— Но вы знаете, о чем идет речь? Вы видели, как это делается?

— Да, видел, но лишь несколько раз и всегда издали — истинные игры очень редки сейчас.

— Тогда я передаю энно вам. Не беспокойтесь ни о чем, не сдерживайте руку, постарайтесь только не наносить ударов слишком низко, у поясницы.

— Я сделаю, как вы сказали.

— Когда наступит наша очередь идти на помост, идите слева от меня на полшага позади, стойте пока я не разденусь, потом опуститесь на колени так, чтобы вам удобно было сечь.

— Я постараюсь запомнить.

— Это все. Вы можете подать знак его милости, чтобы он распорядился начать игру.
За эту фразу Рони удостоилась очень уважительного взгляда Петра. Он привычным движением поправил меч, и тут же все стихло – Торонеу встал. Тихий скрипучий голос никто не назвал бы властным, но Рони поняла, поверила всем сердцем, что этот человек командовал армией при Рену – его слушали и слушались с благоговением, ему не было нужды кричать, ему не за чем было как-то демонстрировать свою власть – она была для него естественней дыхания и все понимали и признавали это.
Процессия хозяйки игры появилась едва Торонеу опять опустился на стул – хрупкая бледная девушка в сложном многослойном наряде, слева от нее, на полшага позади невысокий худощавый юноша, не сводивший глаз с ее затылка, следом двое слуг на подносах несли игральные кости, стаканчики, мешочки с камешками для ставок.

— Это старший сын его милости, Альдо, — прошептал Петр на ухо Рони.

— Ни слова больше, — так же еле слышным шепотом отозвалась она, — ради всего, что для вас свято, молчите, пока мы не спустимся с помоста.

— Вечерняя Заря, реу истинной игры, — громко заголосили слуги с подносами, — приглашает Тигровую Лилию, сэ истинной игры, оказать нам честь, мимолетным развлечением приоткрыв таинство случая и умения.

«Хорошо «мимолетное развлечение»! Сейчас как начнут спинку хлыстом расписывать — вот интересно, тяжелая ли рука у этого Карау?» — подумала Рони, плавно, так чтобы движение ног было совершенно незаметно под одеждой и казалось, что она не идет, а плывет по воздуху, шествуя к помосту. Она поднялась по ступенькам, стараясь держаться прямо, даже слегка надменно, подошла к своему столику, краем глаза, почти не оборачиваясь, заметила, что Петр не отстал и уже стоит где надо. Девушки, гордо подняв головки, чуть прищурившись, разглядывали друг друга. Хозяйка, едва заметно улыбнулась, прикрыла глаза: «все хорошо, мы играем вместе» — Рони ответила ей тем же: «я помню и понимаю, веди». И они трижды поклонились синхронно, четко – Торонеу, устроившему игру, гостям, друг другу, а затем также синхронно, плавно, опустились на колени, сели на собственные пятки. Медленными заученными движениями развязали пояса, спустили с плеч пышные вышитые с обеих сторон верхние шелковые одеяния, казалось, просто позволили им упасть, только почему-то тяжелый блестящий шелк у обеих лег одинаково, широко раскинув вокруг каждой из девушек с виду небрежные изящные складки, словно гнездо само собой возникло вокруг яркой диковинной птички. Хозяйка пришла на игру в традиционном «пионе» — верхний слой темно-бордовый, каждый последующий чуть светлее и беднее вышивкой – через все более бледные оттенки розового до снежно-белой сердцевины – нижнего нательного простенького балахончика. Сбросив с себя все, слой за слоем, она, тоненькая, белокожая, словно прозрачная – все жилочки все косточки видно, оказалась в середине роскошного цветка из вышитого шелка, темного по краям, лежащим безвольно на помосте и светлого, казалось, сияющего у самого ее тела, там, где пышные складки закрыли ее почти до талии. Ее бледность, хрупкость, ее маленькие остренькие грудки лишь чуть более розоватые вокруг сосочков, выпуклых, отвердевших не то от возбуждения не то от прохладного ветерка, ее тонкая шейка, ее худенькое личико с блеклыми губками казались естественным продолжением этого цветка, лишь карие, глубокого янтарного оттенка, подвижные глаза, красиво оттененные пушистыми ресницами немного оживляли эту картину. Наряд Рони выглядел иначе: ярко-оранжевый верхний слой был вышит редкими черными пестринами, следующие четыре были из той же ткани, но вышивка становилась все плотнее, так что почти незаметным становился переход к черной ткани и оранжево-золотистой вышивке дальше, последний тонкий нательный слой был вышит совсем редкими но очень яркими оранжево-алыми пятнышками затейливого узора, так что издалека создавалось впечатление, что загорелая, смугло-золотистая Рони сидит внутри цветка тигровой лилии – ярко-оранжевой по краю и почти черной у основания. Она почувствовала, как смолкли все разговоры, как застыли все лица, когда девушки разделись, ей даже не надо было оглядываться – она поняла, спиной ощутила, что Петр позади нее замер, задержал дыхание и любуется ее телом. И это было удивительно приятно – совсем не так как в школе Амэ, когда она тренировалась с одеянием-цветком посреди двора, рядом с другими ученицами. Теперь руки следовало положить на краешек стола, так, чтобы его касались только тыльные стороны ладоней, но не пальцы. Рони снова слегка прикрыла глаза: «Начинай, я готова». И еще подумала: «Интересно, откуда она и как ее зовут на самом деле?»
Хозяйка выложила пять камешков – по традиции первая ставка всегда такова, меньшего проигрыша быть не может. Красивыми неторопливыми движениями сложила кости в стаканчик, небрежно прикрыв его пальцами, встряхнула – Рони знала, как трудно добиться такой изящной небрежности, как долго и терпеливо отрабатывают настоящие игруньи каждый жест – затем быстро перевернула, поставила на стол кверху дном, накрыв костяные кубики. Если бы игра шла где-нибудь в таверне на деньги, вокруг наверняка уже загалдели бы о шулерстве, но игруньи никогда не ловчили – в том не было никакого смысла, они играли ради красоты, не столько друг против друга, сколько вместе ради услады зрителей. Не важно, кто получит по спине больше, а кто – меньше, плата всегда делится поровну и зависит только от удовольствия, полученного теми, кто пришел полюбоваться игрой. Хозяйка тем временем, беззаботно улыбаясь, тонкими пальчиками отодвинула две «шеи» и замерла, положив руки на стол. Рони знала, что в первой партии должна непременно проиграть, добавив ровно один камень к пяти начальным – это был традиционный жест презрения к боли и уважения к хозяйке игры. Она не смогла бы повторить движения Вечерней Зари — Рони далеко было до такого небрежного изящества, но она и не пыталась копировать ее: Амэ говорила, что лучше хорошо сделать простое, чем плохо – сложное, учила быть естественной. С милой улыбкой (как она надеялась) Рони выложила шесть камешков ставки, привычно сделала свой ход и, взглянув на кости, едва не закусила губку с досады: расклад был слишком хорош для проигрыша. Стараясь не выдать своего волнения, она выставила единственный кубик – «ноги» и опустила руки на стол. Словно случайно безымянный палец ее левой руки на мгновение коснулся гладкого дерева: «хороший расклад» — мизинец хозяйки чуть шевельнулся: «насколько?».
Это был второй слой игры – для настоящих ценителей. Лишь немногие знатоки могли прочитать их безмолвную беседу, именно такие всегда старались сесть поближе к игровому помосту, только для них игра раскрывала свою настоящую красоту и благородство. Краем глаза Рони отметила понимающие пристальные взгляды четырех богато одетых мужчин, рыжеволосой молоденькой девушки и одной полной пожилой дамы. Похоже, их разговор понимал и Альдо. Сам Торонеу не выдал себя ничем, даже глаза его оставались неподвижно-отрешенными, но сомневаться в том, что именно он оценит их игру, не приходилось – как рассказывал Ургау, знаменитый полководец пристрастился к таким зрелищам еще мальчишкой и знал все тонкости не хуже наставниц в школах игры. «Интересно, что тут делают с самозванками?» — мелькнула тревожная мысль: закона на такой случай не существовало, это специально выяснял Виану, следовательно, ошибись она, и все будет зависеть только от владетельного еуля.

Тем временем пальцы ее продолжили беседу.

— Три «глаза» и одни «ноги», — Рони старалась улыбаться по-прежнему непринужденно.

— Играем, — сустав указательного пальца легонько коснулся стола; молчаливый разговор не передает эмоций, но этот жест показался Рони успокаивающим, подбадривающим.

Хозяйка легко могла бы опозорить менее опытную соперницу, но Рони знала, что Вечерняя Заря этого не сделает, наоборот, даже если гостья ошибется, будет изо всех сил стараться спасти игру и партнершу – Тигровую Лилию. Такова традиция. Таков незыблемый, веками выпестованный закон игруний – они играют вместе. Они творят красоту, а не состязаются. Они услаждают зрителей изящным зрелищем — в их наготе нет непристойного, в их страданиях нет жестокости, есть только прекрасное утонченное развлечение.

Уравняв ставку, Вечерняя Заря опрокинула стаканчик – вроде бы совершенно случайно он покатился по столу и замер на волосок от края. Еще одна «шея» и два «глаза» — пять против четырех: Рони проиграла. По толпе зрителей пробежала легкая рябь шепотков и восхищенных вздохов – такое начало, несомненно, было добрым предзнаменованием, обещанием интересной игры. Хлыст, свистнул за спиной гостьи – энно специально делали так, чтобы при резком движении раздавался громкий, но не режущий ухо, почти мелодичный звук. Удар обжег спину Рони и одновременно принес ей облегчение – Петр умел пороть: тонкий жалящий хвост лег ровно поперек спины, чуть ниже лопаток, она не сомневалась, что там остался четкий бледно-розовый след, который скоро превратится в выпуклую припухшую пунцовую полоску; это был резкий, уверенный удар, сильный и в тоже время не чрезмерный, Карау понимал тонкую разницу между «не сдерживать руку» и «вложить в удар всю силу» и дал ей это почувствовать. Теперь ее улыбка была уверенной, по-настоящему теплой: она почувствовала, как ей повезло в этой игре, повезло дважды. Следующие пять хлестких, жгучих прикосновений хлыста словно утонули в этом приятно согревающем ощущении, она даже не сбилась с ровного незаметного дыхания.

Теперь можно было просто играть. Остальное зависело от везения – конечно, ценились красивые партии с высокими комбинациями и, разумеется, большими проигрышами; конечно, было бы здорово заставить партнершу сдаться, заставить ее поторопиться, не перебросить кубики, когда она еще могла бы улучшить свое положение, но все это требовало подходящего расклада, тут важно было не упустить свой шанс и вовремя подыграть, если повезет хозяйке. Да, искусство игруньи было и в умении вытащить что-то из часто встречающихся средних комбинаций, но Рони понимала, что тут ей, скорее всего, не угнаться за Вечерней Зарей.

Они сыграли еще несколько партий, не особенно интересных, ставки были невысоки, и их спины украсились примерно одинаковым рисунком из двух с небольшим десятков полос. Рони немного расслабилась, успокоилась: она чувствовала, что не допускает ошибок, что игра получается, пусть вялая, не особенно интересная зрителям, но вполне соответствующая канону. Дождавшись, пока невозмутимая, неподвижная, словно статуя, хозяйка получит причитающиеся ей десять ударов, Рони встряхнула кости, перевернула стаканчик, взглянула на то, что выпало…

— Хороший расклад, — сказали ее пальчики.

— Хороший расклад, — ответила Вечерняя Заря, заглянув под свой стаканчик.

— Играем, — Рони видела, как непроизвольно вытянула шею пожилая аристократка, как загорелись азартом глаза рыжей красотки, как один из вельмож, забыв о манерах, скомкал в руке расшитую золотом полу бархатного плаща, в ответ на едва заметное движение ее пальца.

— Играем, — подтвердила хозяйка.

Рони выложила сразу четыре аккуратных ряда по пять точеных из камня фишек, а затем один за одним извлекла из под стаканчика пять кубиков: три «живота» и два «глаза». Пожалуй, первый раз за день глаза Вечерней Зари едва заметно сузились, осветились изнутри на мгновение. Она уравняла ставку, выставила свои кости – «живот» и четыре «глаза», перебросила оставшийся шестой кубик, и, посмотрев под стаканчик, добавила еще пять камешков ставки. Зрители уже даже не перешептывались, многие в полный голос обсуждали партию, некоторые привстали со своих мест. Рони тоже перебросила один кубик, и, едва взглянув на результат, добавила десять фишек. Хозяйка снова уравняла ставку. Стаканчики почти одновременно упали на бок, в задних рядах кто-то вскрикнул. Рони выиграла – шестой кубик лежал «глазом» вверх, а рядом со стаканчиком Вечерней Зари была лишь «шея».
Альдо взмахнул хлыстом — Рони увидела, как сжимаются, белеют от напряжения его губы, заметно было, что рука его дрожит от возбуждения, а удары ложатся неровно, в рваном, слишком поспешном ритме. «Дурак» — подумала она: «Самовлюбленный глупец. Как же иногда заметно, что некоторые люди ничего не видят кроме самих себя, даже в любви он ищет не ее, а лишь свое желание обладать ей».

Следующую партию Вечерняя Заря тоже проиграла, снова десяток ударов, но и это ей было уже тяжело – в уголках глаз едва заметным блеском мелькнули слезы, так и не отпущенные на волю.

— Проиграй, — попросил ее тонкий бледный пальчик.

— Нет. Хороший расклад. Ставь мало, – ответили пальцы Рони.

— Играем, — теперь взгляд хозяйки отвердел.

Пришла пора показать, что такое ранг рэу – последний девятый в игровой иерархии, и Вечерняя Заря с самым легкомысленным выражением лица выложила еще десяток фишек. Понимая, что сейчас произойдет. Рони непросто далась невозмутимая улыбка – больше всего ей хотелось обнять, утешить эту худенькую полупрозрачную девушку или влепить пощечину Альдо, уже сжавшему рукоять энно так, что пальцы побелели. А потом, глядя в его блестящие глазки, слушая свист хлыста, она твердо решила, что непременно узнает, настоящее имя этой девушки и при случае непременно сделает ей что-нибудь доброе, что-то такое, что ее порадует.

Следующие четыре партии Рони проиграла. Дважды не совсем честно – она сделала вид, что не заметила возможных хороших комбинаций и перебрасывала не те кости.

— Хватит, — большой палец хозяйки легонько погладил стол.

— Да.

Вечерняя Заря низко, едва не коснувшись лбом стола, поклонилась. Сосчитав про себя до трех, Рони поклонилась точно так же. Снова заголосили слуги, объявляя конец игры, цветисто восхваляя благородного покровителя древнего искусства и игруний. Девушки неторопливо оделись, не поднимаясь с колен, завязали пояса, встали, спустились с помоста, Рони тихонько отошла в свой угол, присела на скамеечку, неизвестно откуда добытую Петром. Снова взревели трубы – Торонеу тяжело по-стариковски слез со стула, гордо прошествовал мимо склонившихся придворных, следом за ним поспешил и Карау. Зрители разошлись, двор опустел, если не считать нескольких стражников и мальчишки, увлеченно бросавшего камни в раскормленную трехцветную кошку на выступе стены – умная тварь, похоже, сообразила, что добросить что-либо до ее убежища пареньку не удастся и сверху смотрела на него с царственным презрительным спокойствием. Рони уже решила было идти к воротам – разыскивать своих носильщиков, но Петр появился снова.

— Прошу прощения, я не должен был оставлять вас здесь в одиночестве. Его милость весьма доволен игрой и просит вас отобедать с ним.

— Я, право же, недостойна такой чести, — она скромно опустила глаза.

— Его милость считает иначе. Он также повелел оплатить ваш паланкин, чтобы расходы, связанные с задержкой, не омрачили вашего пребывания у нас, и приказал мне уведомить вас, что награда за игру будет весьма высокой и необычной.

— Ничтожнейшая Тигровая Лилия благодарит сиятельного господина за его доброту и многие милости.

— Идемте же, вам приготовлена комната, где вы сможете отдохнуть. Если желаете, лекарь его милости осмотрит вас… Ему уже доводилось оказывать такие услуги Вечерней Заре и, смею вас заверить, с неизменным успехом.

— Благодарю вас, благородный господин, но… но вы так… Я так благодарна вам… Ах, простите я право же… — она покраснела по-настоящему, — Простите меня, я не хотела вас обидеть… Нет-нет, лекарь не нужен, — она заглянула ему в глаза, — Я так благодарна вам, мой господин…

Кажется, она совсем смутила бедного парня – тот молчал всю дорогу до ее комнаты, а там, едва отворив дверь, глубоко поклонился и очень поспешно ушел.
Не зная, сколько у нее времени до обеда и как следует себя вести, она не решилась прилечь на роскошную постель с толстой периной. Не решилась она и извлечь ту склянку с настоем – она могла бы спрятать ее в сложном одеянии игруньи, но стоило ей вспомнить взгляд Торонеу, как рука сама собой отодвинула узелок с проклятым снадобьем. Вот будь на его месте этот Альдо… Да, тогда бы она не колебалась. Так и сидела она у окна, потеряв счет времени, запутавшаяся в собственных мыслях, пока Петр не появился снова.

— Его милость просит вас разделить с ним и его благородными гостями скромную трапезу.

Они вошли в большой сводчатый зал. Узкие маленькие окошки давали мало света, и потому на столе и в вычурных кованых настенных канделябрах горело множество свечей. Стол был великолепен – такого обилия и разнообразия блюд Рони никогда не доводилось видеть. Ее и Вечернюю Зарю усадили напротив хозяина – немыслимая честь. Невероятная. По кругу пошли кувшины с вином – слуги не подливали напитки гостям в чаши, а, по старинной, еще позапрошлого царствования моде, лишь забирали пустые подносы, тарелки и кувшины и приносили полные. Если бы флакончик был при ней, Рони вполне могла бы пустить настой в ход, и даже, очень может быть, отравленное вино дошло бы и до Торонеу – он пил и ел не меньше других. Пожалуй, он даже выглядел особенно веселым – что-то в нем изменилось, словно он сбросил десяток лет. В самый разгар застолья он встал, грозно стукнул тростью о пол, окинул гостей неожиданно лукавым взглядом.

— Мы довольны и хотели бы вознаградить великолепных мастериц, услаждавших сегодня наш взор древним искусством. Слушайте же! Мы дарим каждой из них по пятьсот золотых, и сегодня же наш гонец отправиться в путь с письмом наставнице высочайшей школы игры Басинау, в коем мы свидетельствуем, что присутствующая здесь Тигровая Лилия восхитила нас своим мастерством и достойна ранга каэ.

Вечерняя Заря тихонько коснулась руки Рони под столом.

— Пора поблагодарить его милость. Покажем спинки?

— Что?

— Здесь это любят – просто смотри на меня и делай то же самое.
Они разом встали со своих мест, поклонились Торонеу и гостям. Рони заметила, как Вечерняя Заря потянула за концы пояса, одновременно поворачиваясь спиной к столу. Решив, что стоит последовать доброму совету, Рони тоже развязала пояс – она уже догадалась, что за этим последует — обе девушки быстро сбросили одежду. Радостный гул затопил зал, Торонеу снова застучал тростью.

— В знак нашего восхищения великолепными мастерицами истинной игры мы повелеваем изготовить им в подарок две одинаковые подвески чистого золота в виде энно!

— Как тебя зовут? – тихонько прошептала Рони Вечерней Заре.
Та удивленно оглянулась, немного помедлила с ответом…

— Дила.

— Я – Рони.

Остаток обеда девушки провели голышом, то и дело замечая на себе липкие взгляды подвыпивших гостей.

Сидя в курятничке, на сей раз раскачивавшемся куда сильнее, чем утром – носильщиков не преминули на славу угостить на кухне, Рони то и дело выглядывала в окошко – Карау скакал рядом всю дорогу, до самого трактира. Когда она собралась уходить он, ни слова не сказав, просто оседлал коня и теперь сопровождал ее. Лишь у самых дверей «Старой подковы», помогая ей выбраться из паланкина, Петр заговорил.

— Мой господин поручил мне узнать, где я могу отыскать вас, дабы передать свидетельство нового ранга и подарок его милости.

— Я много путешествую – в наше время игрунье приходится нелегко, но вы можете написать моей наставнице, Бархатной Сирени из Риэнской школы игры, известной также как Веланэ, я там бываю время от времени и вполне доверяю ей – уверена, она сочтет за честь… — ответ был заготовлен заранее, еще до отплытия.

— Благодарю… Я, вероятно, лично поеду в Риэн с вашем подарком… Быть может мы увидимся еще…

— Быть может…

Он запрыгнул в седло, но потом вдруг наклонился к ней, почти силой раскрыл ее ладонь, вложил в ее руку что-то, и, резко хлестнув коня плетью, ускакал. Рони посмотрела ему в след, и только когда он скрылся за поворотом извилистой улочки, опустила глаза на неожиданный подарок – это была тонкая полированная костяная пластинка с маленькой дырочкой – похоже ее носили на шнурке, она перевернула бляшку и едва сдержала восхищенный возглас – на другой ее стороне эмалью был удивительно реалистично изображен бородатый мужчина в странной одежде с сияющим кольцом вокруг головы.
Через пару часов она уже была в своей каютке на «Крылатом драконе», моадец тут же приказал поднимать якорь. На этот раз плавание затянулось – ветер не благоприятствовал им, только через тринадцать дней, уже после полудня, они увидели Имарский порт. Глубокой ночью она добралась до дома Ургау, сразу поднялась в его кабинет. Старик не спал.

— Я не смогла, я ничего не сделала…

— Ну, не спеши так, ты очень даже понравилась бедняге – так понравилась, что он прислал тебе в Риэн вот это, — Ургау протянул ей резной пенал и маленькую обтянутую бархатом коробочку, — а потом от радости решил прогуляться к предкам…

— Что?

— Да, в тот же вечер, когда ты покинула его гостеприимный замок. Не с его сердечком любоваться твоими прелестями…

— Но я же ничего не…

— Да, я понял. Неважно. Главное, что они там уже все перегрызлись. Юный Эриар в ту же ночь бежал, еще через пять дней появился в Элоэне, там, на площади перед храмом Золотого льва, отрекся от престола, принес клятву верности Вонамэ и коленопреклоненно целовал монаршую руку, умоляя помиловать мятежников. Вонамэ простил, но только тех, кто сражался при Рену и тех, кто помог бежать Эриару, прочих же лишь обещал не лишать жизни. Очень забавное решение – ох, не обошлось тут без радужных магов… Иди, девочка, отдыхай. И не бери в голову – ты как раз все правильно сделала, так или иначе…