Хишартская камарилья

Необходимое предисловие

Этот текст не может претендовать на звание художественного, потому что является лишь слегка отшлифованной версией игры, в которую всю последнюю неделю играли в вирте Марлен и ваш покорный слуга. Но кое-какие интересные выводы, к которым мы оба неожиданно для самих себя пришли, было бы жалко предать забвению. Авось кому-нибудь пригодятся.
Задумывался параллельный вариант биографии Рене, в которой не было происшествия, описанного в рассказе «Персей и Андромеда», а вместо этого случилась поездка в Хишарту. То есть год на дворе снова 1900-й, и Рене 24 года. А дальше герои уверенно взяли сюжетную канву в свои руки, так что игрокам оставалось только изумленно разглядывать получившийся в результате опус, который теперь мы и предлагаем вашему вниманию…

… Рассудительность и терпение — несомненно, самые скучные из всех добродетелей. Только иногда, как ни странно, лучше разок отступить от собственных принципов и прислушаться к голосу разума… Понял я это, разумеется, слишком поздно, когда уже трясся в вагоне второго класса на поезде, идущем из Чалько в пригород этого, как его… сейчас загляну в справочник…Кьена. Говорили мне знающие люди, что в стране сейчас неспокойно, гражданские волнения и все такое, но я только отмахивался, подгоняемый жгучим нетерпением воочию узреть предмет моих исследований…

История Хишарты, разумеется, идет рука об руку с европейской, и Столетняя война тоже не обошла ее стороной. Некоторые чрезвычайно важные свидетельства, необходимые для будущей книги, можно было получить только в местных архивах. Вот я и отправился первым пароходом, идущим из Марселя на Терра Рубра, и, разумеется, все предупреждения казались мне обычным бредом обывателя, напуганного последними событиями в мировой политике…

Однако Красная земля и вправду встретила меня не очень-то приветливо. Если я правильно понял, недавние волнения, имевшие место в провинции, заставили правительство ужесточить режим проверок еще в столичном порту. И до самого кьенского перрона я не мог отойти от пережитого потрясения, когда меня, пусть формально и вежливо, но впервые в жизни по-настоящему подвергли обыску…

Лишь пройдя немалый путь по заранее записанному маршруту по улицам провинциального шахтерского городка, я немного успокоился. Предстоял разговор с хозяйкой дома на… господи, ну у них и названия… короче, вон на той старинной улочке, первого с краю домика, согласившейся предоставить мне комнату на время моего пребывания здесь.

Как же ее зовут-то… дьявол, выскочило из головы, а где записано, не помню… Чужие имена, похожие на испанские или итальянские, чужой язык, где четко произносятся все буквы, в моем родном, разумеется, «немые»… Ладно,попробую по-французски, его-то она должна знать…

— Добрый день, мадам. Мое имя Рене Превер, я писал вам по поводу комнаты и получил положительный ответ…

…Достопочтенная лана Беатриса Илайре с раздражением подняла голову от счетов, проверкой которых занималась с самого раннего утра, негодуя на бестолковость кухарки, снова позволившей обсчитать себя на целых пятнадцать центино. Что эта прислуга себе позволяет, в конце-то концов? И ведь важные какие все стали — слова не скажи, сразу угрожают уволиться, а где теперь хорошую прислугу найдешь, да еще за такую небольшую, прямо скажем, плату?

Хотя волнения на рудниках и улеглись, но в городе все равно неспокойно, а все эти оборванцы из, прости Господи, университета виноваты, кто ж еще? Шастают вечно по городу, в чем только душа держится? Худющие, голодные, одежда обтрепанная — а туда же! Ура! Долой! Да здравствует! А чего долой? Кто да здравствует? Кормить вас кто будет, спрашивается, если все работу побросают и только и станут на митингах горло драть? Пошли бы сами, да поработали бы часиков десять, а то и все двенадцать, под землей, на шахте. Глядишь, потом ни до каких «да здравствует!» уже и дела не было бы…

Фамилию свою Илайре (Веселая) лана Беатриса перестала оправдывать еще на втором году замужества, когда управляющий серебряным рудником урезал жалование молодому мужу и отцу, бухгалтеру Эмилю Илайре, да еще пригрозил вообще без места оставить, если тот станет протестовать и жаловаться. Без места оставаться было страшно — дома как-никак три голодных рта ждали, один побольше, юный и свежий, с нежными припухшими губами, и два совсем крошечных — годовалой малютки Жеанны и новорожденного Доминика.

Так что поворчал лано Илайре, утешил как сумел расплакавшуюся от неожиданной вести Беатку и вернулся к своим бумагам и счетам. Только вот сутулиться стал сильнее, и кашель все чаще настигал его, особенно осенью, когда дули с гор пронизывающие ветра, заставляющие плотнее запахивать куцее пальтишко на давно вытершейся подкладке.

Прошло с тех пор ни много, ни мало — двенадцать лет. Жеанка вытянулась, локти и коленки у нее заострились и начали торчать во все стороны, как у индюшонка. Лана Беатриса сохранила остатки былой красоты, но «гусиные лапки» в углах глаз и крепко сжатые губы, порой превращавшие ее рот в тонкую ниточку, свидетельствовали о том, что женский век почтенной ланы уже на исходе.

Квартиранта семейству Илайре посоветовала взять почтеннейшая лана Сильвия, два года назад переехавшая вслед за мужем в столицу, но сохранившая с подругами ту нежную и пылкую дружбу, которая порой встречается у дам, проведших общую юность в стенах одной и той же монастырской школы. Узнав, что молодой француз направляется в Эджез ради каких-то малопонятных исторических изысканий, Сильвия вспомнила о Беатке. Пара писем в ту и в другую сторону, и вот уже бюджет семьи бухгалтера может в кои-то веки хоть ненадолго оказаться бездефицитным.

Все это лана Беатриса прекрасно помнила, только по странной прихоти памяти напрочь упустила из виду, что приезжает постоялец именно сегодня. В первый момент она была готова ответить довольно резко, но имя незнакомца, его французский язык — все это разом пробудило в ней воспоминание об и вправду существовавшей договоренности.

— Добрый день, лано Превер, — хозяйка изобразила на лице самую любезную из имевшихся в ее арсенале улыбок.
Очень рада, что вы добрались в наши края, невзирая на все треволнения. Вас не очень сильно беспокоила в дороге полиция?

Внимательный взгляд молниеносно обежал фигуру потенциального постояльца. Ну что ж, молод, недурен собой — это очень даже славно. Судя по внешнему виду, челоек он воспитанный и образованный, стало быть, безобразий в доме можно не опасаться.

— Проходите, сударь, я покажу вам вашу комнату, — хозяйка распахнула дверь во внутренние покои, и кухарка, воспользовавшись временной передышкой, немедленно исчезла где-то в своем царстве печей и кастрюль, а лана Беатриса ободряюще улыбнулась молодому человеку — смелее, юноша, вас здесь не съедят.

Хозяйка оказалась милейшей особой, хоть и слегка нервной. Проследовав за ней по дому, я был совершенно очарован его старомодным уютом, старинными каминами, мебелью и трогательными ситцевыми обоями в полосочку. Даже некоторый беспорядок, потертая кое-где диванная обивка и разбросанные в гостиной учебники совершенно не портили впечатления. Скорее, напротив. Очень уж большой контраст все это составляло с атмосферой давно оставленного родительского дома, с его идеальной чистотой и строгим порядком, где я мог с облегчением перевести дух, только оказавшись в своей комнате. И то…

— Это детская, мадам? — вежливо поинтересовалcя я, кивая на выкрашенную голубой краской дверь.
— Да, — без энтузиазма подтвердила хозяйка, пытаясь незаметно задвинуть ногой под шкаф брошенный к коридоре детский ботинок.

И тут, как по команде, дверь распахнулась, и на меня уставились две симпатичные маленькие физиономии — не слишком чистые, но вполне жизнерадостные. Одна принадлежала мальчику лет двенадцати, вторая его сестре — видно, чуть постарше.

— Ой, мама, кто этот господин? Наш постоялец? — тут же поинтересовалась девочка, и, к моему удивлению, я обнаружил, что более или менее понимаю ее речь. По учебникам и разговорникам хишартэ показался мне труднее для восприятия, но все-таки, видно, сказываются общие латинские корни…
— Он что, по-нашему совсем не говорит? — радостно выпалил мальчик и незаметно, повернувшись к матери боком, показал мне язык.
— Жеанна! Доминик! Как вы себя ведете? — возмутилась хозяйка, — а ну марш к себе! Или вам дополнительная помощь требуется?

Дети тут же юркнули обратно, и из-за захлопнувшейся двери послыхались хихиканье и возня.

— Прошу прощения, лано Превер, — обернулась ко мне хозяйка, — нынешние дети…
— Все в порядке, мадам, уверяю вас, — ответил я довольно искренне, — к тому же лет десять назад я и сам был таким же — поэтому отлично вас понимаю…
— Тогда, уверена, мы поладим, — ответила мадам, и, как мне показалось, облегченно вздохнула, — а то, знаете ли, иностранцы иногда относятся предвзято к нашим методам воспитания… Но, видимо, в вашем лице я обрету моральную поддержку…
— Разумеется, мадам, — с готовностью кивнул я, не совсем, правда, понимая, что она имеет в виду под словами о «предвзятом отношении». Ладно, там разберемся. Но услышать слова одобрения от дамы, пусть и не первой молодости, несомненно, было приятно.
— Вот ваша комната, лано Превер, — улыбнулась мадам, открывая дверь в конце коридора, — располагайтесь, отдыхайте с дороги, а к семи часам прошу в гостиную пить чай…

… Новый жилец оказался спокойным и чистоплотным, за квартиру платил исправно, к общим трапезам не опаздывал и держал себя за столом мило и скромно, так что лана Беатриса мысленно неоднократно поблагодарила любимую подругу за столь своевременную помощь.

Дни шли за днями, весенняя прохлада потихоньку сменялась жарой, грозившей вскоре заставить все население городка прятаться в тени и с утра до вечера пить ледяную родниковую воду, благо, горных ручьев на склонах рудника было предостаточно.

В один из таких дней, когда дети были в школе, супруг на работе, а лано квартирант снова ушел по своим таинственным архивным делам, почтеная мать семейства решила достать и подготовить к началу сезона легкую летнюю одежду. С нехитрыми нарядами мужа и сына все получилось достаточно быстро, а вот с платьями Жеанны вышла какая-то непонятная история.

Лана Беатриса точно знала, на какую полку на антресолях старинного дубового шкафа в спальне дочери она убрала летние наряды. Ожидая встретить привычный порядок, она распахнула дверцу шкафа, взобралась на табурет и ахнула — вместо привычных ровных стопок одежды и белья ее взору предстала достаточно неряшливая куча, в которой смешались платьица, блузки, чулки и панталоны.

Ворча про себя на егозливую девицу, которой неизвестно зачем раньше срока потребовалось лезть в летние вещи, лана Беатриса начала наводить порядок. Как назло, антресоли были сделаны очень неудобно, поэтому, чтобы достать вещи из глубины, приходилось хорошенько орудовать рукой. Нетерпеливо потянув за край задержавшеся на полке стопки кофточек, лана Беатриса едва удержалась на ногах, а на пол с громким хлопком упал сверток, обернутый льняной тряпкой. Приглядевшись получше, лана Беатриса узнала в ней свое лучшее полотенце, подававшееся только самым почетным гостям.

Разгневавшись не на шутку на неуместные проделки дочери, почтенная матрона развернула сверток и остолбенела. В ее собственных руках желтели те самые бумажки, коими столь недавно были заклеены фонарные столбы, афишные тумбы, стены присутственных мест…

Бумажки, из-за которых начались все эти безобразия! И где? В ее собственном доме?! Лана Беатриса брезгливо отбросила от себя мерзкую пачку и вытерла руки краем передника, словно пальцы ее коснулись чего-то гадкого и тошнотворного. Минуту спустя, чуть-чуть подумав, она каминными щипцами взяла бумажки и отнесла их на край обеденного стола, предварительно сдвинув в сторону накрахмаленную скатерть.

К приходу из школы детей домашняя температура дошла уже до отметки критической. Увидев хорошо знакомое выражение материнской физиономии, многоопытный Доминик удрал к себе в мансарду, а вот Жеанне подобный маневр совершить, увы, не удалось. Стальные материнские пальцы крепко ухватили девочку за плечо, а настоятельный жест не оставил сомнений в том, куда ей нужно проследовать.

— Как. Это. Понимать. Ланчи. Иоанна? — ледяным тоном, полным едва сдерживаемого гнева, поинтересовалась лана Беатриса, входя в гостинную.
— Мама, ты о чем? — еще не догадываясь, о чем идет речь, Жеанна почувствовала, как холодеет в животе и предательски начинают подкашиваться колени.

Выразительное движение руки в сторону стола не оставило ни малейших сомнений, о чем идет речь.

— Я… я не знаю, — пролепетала девочка, до обморочного ужаса понимая, что даже под угрозой смерти не сможет признаться, откуда у нее взялись запрещенные бумажки и почему они оказались спрятаны в ее шкафу.
— Ах не знаешь? — голос ланы Беатрисы начал сравниваться по звучности с гласом знаменитой Иерихонской трубы.- Стало быть, неизвестно кто прячет в твоих вещах незнамо какие вещи, а ты ни сном, ни духом? И ты хочешь, чтобы я в это поверила?

Потупившись и неотрывно разглядывая крошечного жучка, пытающегося героически преодолеть трещину в паркетине, Жеанна, не произнося ни звука, отрицательно покачала головой…

… Войдя в гостиную, я превратился в соляной столп. К счастью, если прижмет, голова у меня начинает работать быстро, и за пару секунд, окинув взглядом девочку, мать, пачку листовок на краешке стола, я все понял. Будь ты хоть наилояльнейшим гражданином, предельно далеким от политики, но родившись в Париже, кое-какие веяния вдыхаешь с первым криком и впитываешь с материнским молоком.

Спрятанные в доме листовки явно не сулили ни хозяйке, ни девочке ничего хорошего. Ясно, все ясно. Попросили спрятать, лучшая подруга или , еще вернее, друг-ровесник, по которому бедняжка вздыхает на уроках… черт подери, когда взрослые перестанут втягивать детей в свои нечистые авантюры, платить-то за них приходится по-настоящему… Вот мать, разумеется, все и обнаружила, и сейчас кипит вполне справедливым негодованием… Что делать, что делать…

— Мадам, простите меня, ради бога, — решительно заявил я, делая шаг вперед, — это моё. Я прихватил их с собой, как исторический документ, и спрятал здесь, в гостиной, под половицей . Признаю, мадам, я поступил глупо, чуть не подставил под удар вашу репутацию, простите меня. А девочка, видимо, заметила, что половица отстает, нашла, все поняла, вот и перепрятала, чтобы не увидел случайно кто-нибудь из вчерашних гостей.. (накануне у хозяев был званый вечер с танцами, и потому мои слова прозвучали почти правдоподобно). А теперь не хочет меня выдавать… Ведь так, Жанет? Признайся…

Девочка медленно подняла пылающее лицо, и увидев у нее на глазах слезы, я понял, что теперь не отступлю. Пойду на что угодно, но не допущу, чтобы она пострадала из-за своей …стойкости? глупости? называйте, как хотите. Она этого не заслужила, да к тому же перепугана до полусмерти, для меня этого уже достаточно. Сам недавно был подростком, знаю, что такое эти родительские санкции, нотации и домашние аресты…

— Жанет? — повторил я, глядя ей прямо в глаза. — Ну скажи, я прав?

Вот чего Жеанна ожидала меньше всего — это заступничества извне. Признаться, что спрятать листовки попросил Марк — тот самый лицеист из школы Св.Лаврентия, по которому втихаря умирала половина девчонок ее класса, она не смогла бы и под пытками. Марк, сам Марк облек ее доверием, и теперь она должна была молчать как скала. Даже если… да какое там если… о том, что ждет ее совсем-совсем вскоре, Жанка догадывалась, жизненного опыта хватало.

И когда в комнату без стука вошел квартирант, она только вздрогнула, поняв, что наказание будет публичным, ведь мама точно не остановится, наоборот, позволит гостю присутствовать для пущего стыда… Но слова Рене настолько шли вразрез с тем, что она готова была услышать, что в первый момент Жанка просто не поверила своим ушам. Он? Дал ей листовки? Да что он такое городит? Но взглянув искоса на лицо матери с грозно сдвинутыми бровями и напрочь перестав соображать что-либо от страха, она тихонько кивнула, понимая одно и только одно — таким образом Марк точно будет спасен…

— Мадам, прошу вас, отошлите девочку, — пошел я в наступление, чтобы перехватить инициативу , — и давайте вместе обсудим случившееся. Я взрослый человек и привык отвечать за свои действия…
— Сударь, вы понимаете, что вы говорите? — возмущенно вскинулась на него хозяйка дома. — Если Жеанна действительно спрятала ваши листовки у себя, то она за это и ответит. С какой стати ей соваться в те дела, которые ее совершенно не касаются?
— Мадам, девочка действовала из лучших побуждений, — вдохновенно сымпровизировал я, имеющий за спиной богатейшую практику как школьных, так и домашних уверток, — она, видимо, обнаружила тайник незадолго до начала вечеринки, не хотела, чтобы … это… заметили гости, вот и спрятала в первое место, которое ей пришло в голову… Все-таки это лучше, чем позволить чужим людям наткнуться на такую компрометирующую находку…
— Жеанна, это правда, что говорит лано Рене? — мать внимательно уставилась на низко склоненную темную головку с тоненькой ниточкой пробора.

Меж тем у Жанны в душе панически метались две мысли, два желания. Врать нельзя — это девочка усвоила еще с раннего детства. За вранье мама наказывает куда строже, чем за любые другие проступки. И сознаться сейчас в том. что первый кивок был неправдой, значило навлечь на себя еще худшее наказание. А тогда… а вдруг она не выдержит и выдаст Марка?!От этой мысли девочка ужаснулась до глубины души и снова, на сей раз более уверенно, кивнула — да, правда.

Лана Беатриса подняла глаза на постояльца.

— Ну что ж, лано Рене, извольте, побеседуем с вами, раз такое дело…
А ты марш в свою комнату и не смей оттуда носа казать, пока я не позову, слышишь?

Жеанну дважды приглашать не надо было. Громко стуча башмачками по ступенькам лестницы, она умчалась к себе в комнату и, в полном отчаянии, рухнула на кровать. Что теперь будет? Она дважды солгала матери… А еще эти листовки… И лано Рене! Девочка с головой завернулась в старенькую шаль, висевшую на спинке кровати, и крепко зажмурилась, заткнув уши, чтобы ничего вокруг не видеть и не слышать.

… Когда в полном молчании прошло добрых три минуты, я понял, что заговорить первым придется мне.

— Мадам, — тихо произнес я, заставив себя смотреть ей прямо в глаза, — поверьте, я ОЧЕНЬ сожалею о случившемся ( вот тут врать не пришлось, это было чистой правдой). Я говорю это не для того, чтобы избежать ответственности. Просто поверьте мне, пожалуйста. Я не должен был так поступать. Но сделанного не воротишь. Я готов отвечать. Вы, наверное, теперь откажете мне от дома?

— Лана Беатриса помолчала, собираясь с мыслями. Ситуация была очень уж неоднозначная… Что греха таить, в первую минуту ей действительно хотелось отказать молодому человеку от дома, но… Тогда придется распроститься с дополнительными деньгами, терять которые было совсем-совсем некстати.

— Лано Рене… — за время проживания под одной крышей она перешла с молодым человеком на более короткое общение -… Но как вы могли? Как вы осмелились затащить в почтенный семейный дом эту (она брезгливо ткнула в листовки пальцем) гадость? Вы же взрослый человек, неужели вы не понимаете, что тем самым ставите под удар всю мою семью? И за что? За то, что мы дали вам приют?
— Мадам, — с трудом выдавил я,  — умоляю, не думайте обо мне так плохо. Уверяю вас, я поступил легкомысленно, не подумав о последствиях, но я и подумать не мог, что это НАСТОЛЬКО серьезно… Я здесь недавно, не знаю ваших законов… скажите, вы все действительно могли серьезно пострадать из-за какой-т о несчастной стопки скверно отпечатанных листков?

Могли ли они серьезно пострадать? Да он что, издевается, этот молодой человек? Да за эти листки мужа бы со службы выгнали незамедлительно, дойди дело до господина управляющего рудником. И кому потом нужет будет не слишком молодой бухгалтер с испорченной репутацией? И это еще хорошо, если на этом все дело ограничится… А если господин начальник полиции не поверит, что они не состояли в заговоре с квартирантом? И что тогда? Муж в тюрьме… Ей самой останется только поденная работа, и то хорошо, если возьмут.

Перед мысленным взором ланы Беатрисы проскользнула картина голодных, разутых и оборванных Жанки и Доминика, скитающихся от дома к дому в поисках не то заработка. не то подаяния…

Все это на хишартэ, смешанном с плохим французским, было в мгновение ока объяснено незадачливому молодому человеку.

— Так что судите сами, лано Рене, насколько серьезно вы нас подводите, — сурово подытожила хозяйка, складывая листки в камин и поднося к ним зажженную спичку.

О ГОСПОДИ…Господи, господи… что делать… и не зря ли я ввязался… дочка отделалась бы , скажем, бойкотом, отсидкой под замком, лишением сладкого, ну что там еще можно сделать с ребенком, да еще девочкой впридачу… А мне отвечать всерьез… Но отступать уже поздно. Ложь имеет коварное свойство неожиданно оборачиваться правдой…

— Это ужасно, мадам, — тихо ответил я, опять совершенно не кривя душой, — если бы я только знал… Как я могу искупить свою глупость?
— Для начала проверьте под своей половицей, не осталось ли там чего лишнего, — хмыкнула хозяйка, с невольным уважением поглядывая на молодого человека. — Уж если жечь, то жечь все и сразу. А после этого поговорим о том, как в наших краях искупают глупости…

Тупо-автоматически, пытаясь понять смысл последней фразы, я проделал бессмысленный путь до нужного места, приподнял ни разу не тронутую мной доску и убедился, что в пустовавшем от века тайнике действительно ничего нет.

— Слушаю вас, мадам, — угрюмо произнес я, на этот раз изучая носки собственных штиблет.
— Лано Рене… — с некоторым затруднением заговорила лана Беатриса. Все-таки, ситуация была не вполне привычной, и почтенная дама постаралась как можно точнее подобрать слова.
— Вы мне очень симпатичны… И я понимаю и где-то даже разделяю порывы вашего благородного сердца. Но всему есть предел.
— Так вот… Я охотно верю, что вы не предполагали, что ваш неосторожный поступок может иметь далеко идущие последствия для всех нас. Но чтобы помочь вам на будущее немного лучше оценивать последствия своих дел, я хочу преподать вам маленький семейный урок… Как если бы на вашем месте был кто-то из моих собственных детей.

Она внимательно взглянула в лицо молодого человека, от которого, казалось, отлила вся кровь, и внезапно спросила:

— Рене, вы догадываетесь, к чему я клоню?

Не может быть, нет, нет…Господи, но я же взрослый мужчина… пусть моложе ее, но двадцать четыре — это не четырнадцать… За обычную пощечину я заставил бы любого другого взрослого стреляться, наплевав на все условности… а тут…

— Я понимаю, — ответил я, чувствуя, что все внутри смерзлось в ледяную глыбу. Поздно отступать, поздно. Что в Париже — позор, то в Кьене — чуть ли не норма… И придется выпить до дна, друг мой, не пролив ни капли. Иначе ты погубишь девочку, которую, оказывается, ожидало вовсе не домашнее заточение… Именно поэтому. Взять на себя чужую вину — ерунда. А вот чужой стыд…

— Я понимаю, мадам.

— Ну что ж, тем лучше, — кивнула лана Беатриса. — Тем более, что, учитывая ваш возраст, с подобными наказаниями вы наверняка знакомы, и не один раз.

— Но поскольку вы в Эджезе, то и наказание вы получите на наш манер. Ну что ж, не будем терять время, — почтенная дама выпрямилась, всем своим видом показывая, что переходить к делу — так переходить.

— Для начала, любезный лано Рене, извольте взять на кухне нож и срезать воон с того дерева (она указала рукой на дальнюю часть сада, где росла древняя раскидистая береза), штук шесть хороших прутьев и подготовить их как положено.

— Только извольте не халтурить, — уточнила она, увидев выражение смятения на лице Рене, — прутья должны быть нормальные, взрослые, а не как для несмышленыша.

— Виноват, мадам, — автоматически произнесли мои губы, — вам придется пойти туда со мной и указать пальцем. Я не знаю, кому какие… — тут я проглотил слово, потому что к горлу подкатил комок, — полагаются. И я понятия не умею, как их нужно готовить.

Лана Беатриса взглянула на Рене с выражением усталой материнской иронии.

— Вы что, шутки шутить вздумали? Вам сколько лет, Рене? Неужели вы думаете, что я поверю в ваши россказни? А ну-ка быстренько, нож в руки и вперед. И не говорите мне, что вы никогда в жизни не видели, как выглядят настоящие розги.

— Видел, — тупо кивнул я, — на литографиях в учебнике.

— Рене, хватит ребячиться, — нетерпеливо прервала его хозяйка дома. — Неужели вы думаете, что я поверю, будто в вашем возрасте вам ни разу не довелось познакомиться с поркой на собственном опыте?

— Я не лгу, мадам. Франция — не Хишарта.
— Ну, тогда понятно все, и про революции ваши, и про все остальное, — насмешливо кивнула головой лана Беатриса. — Чему тогда удивляться, что у вас вечно все с ног на голову поставлено. Ну что ж, милейший лано Превер,  придется обучать вас искусству эджезского наказания.

Лана Беатриса вышла на кухню и через мгновение вернулась, держа в руках остро наточенный нож. Сопроводив Рене к березе, она выбрала взглядом и показала наиболее подходящие, с ее точки зрения прутья.

— Дерзайте, молодой человек. Ваша задача — срезать их длиной примерно вот такой — она развела руки, отмеривая нужный размер — и очистить от листьев и сучков. В наших краях розги для наказания каждый себе готовит сам, так что учитесь, в жизни еще наверняка пригодится.

Отойдя чуть в сторонку, почтенная матрона скрестила на груди руки и внимательно уставилась на своего ученика, приступившего к нелегкой науке заготовки розог.

…Когда ныряешь в ледяную воду, в первый момент тело обжигает, впору задохнуться, но если этот момент вытерпеть, дальше пойдет легче… Поэтому я так же ровно и неторопливо проделал все, что от меня требовалось. Со стороны, наверное, я выглядел спокойным. Руки сами двигались в нужном ритме, а свободная от мыслей голова, казалось, звенела, как пустой котел, по которому щелкнули ногтем.

Что я делаю… то же, что здесь делают все… ничего особенного… И этой вовсе не жестокой и не злой женщине и в голову не может прийти, что мне было бы легче, наверное, срезать кусок собственной кожи вместе с мясом, чем эти веселенькие прутики, унизанные нежными зелеными листочками…Что же не дает мне покоя… что она сказала, что я не могу от этого отвязаться даже сейчас… Вот оно.

— В моей стране многое устроено неправильно, мадам, — негромко сказал я, подходя к ней со своей добычей в охапке, — но все-таки она мне нравится. Прежде всего тем, что такие вещи в ней не приняты.

— На вкус и цвет товарищей нет, — хмыкнула лана Беатриса, принимая из рук Рене готовые к употреблению прутья. — Но поверьте мне, Рене, когда у вас будут собственные дети, вы на этот вопрос станете смотреть совсем иначе.

Она оглядела с ног до головы напряженно выпрямившегося молодого человека. «А мальчишка-то нервничает, вон как у него желваки на щеках ходят, но держится. Характер есть, настоящий наш, эджезский…»

— Ну что ж, пойдемте в дом, —  вздохнула она. — Вообще-то в старину у нас было приято наказывать прямо здесь, во дворе, чтобы наука доходила получше, но уж ладно, не буду вас смущать, особенно ради первого раза. Идемте же, я вовсе не намерена растягивать ваше наказание до вечера.

Я заставил себя очнуться. Вперед. Пусть не думает, что я медлю только от испуга. Хотя есть такое дело, что греха таить… но какая это все ерунда по сравнению с тем, что она сказала… Если раньше секли прямо вот так, во дворе… чтобы видели и слышали все соседи… мерзость, мерзость… а что я могу сказать или сделать… что я могу… Когда у вас будут собственные дети, Рене… Я поднял на нее взгляд.

— Идемте, мадам, — ответил я так же негромко, — и сделайте так, чтобы мне НИКОГДА не захотелось применить такое наказание к собственному ребенку.

— Ну что ж, насчет своих детей вам в любом случае решать самому, — с легким покачиванием головы ответствовала лана Беатриса, сочувственно глядя на молодого человека, которому явно было весьма не по себе.

Вот все они так, пока своего опыта нет, хорохорятся, думают, что умнее других. А как до дела дойдет — откуда что берется? И вчерашний  убежденный противник наказаний превращается в добропорядочного консерватора, считающего, что без розги воспитать ребенка просто невозможно.

Но говорить это все сейчас и без того напряженному, из последних сил держащему себя в руках Рене — нет уж, увольте. Дойдет до собственного родительского опыта — разберется, не маленький, чай. Она сама была как раз примерно его лет, когда родилась Жанка. И ничего, справились же…

— Ну что ж, лано Превер, приступим. Надеюсь, как готовиться к наказанию, вы знаете… хотя бы теоретически… не так ли? У нас в Эджезе не принято наказывать поверх одежды, так что будьте любезны избавиться от лишних элементов туалета, а затем перегнуться через спинку вот этого стула.

Она указала рукой на старинный массивный стул со сравнительно невысокой спинкой.

— Именно так я наказываю моих детей, когда хочу, чтобы воспоминания о происшедшем сохранились у них как можно дольше.

— Будете готовы — дайте знать, а пока не смею вам мешать, — и почтенная матрона повернулась к несчастному юноше спиной, давая понять, что заоконный пейзаж интересует ее куда сильнее, чем освобождающаяся от одежд жертва собственного благородства.

…В детстве, начитавшись книг о Революции, я не один раз представлял себя на помосте гильотины. Как я гордо отвергаю последнее причастие. Как помощник палача состригает мои длинные (как у Камилла Демулена) волосы. Как приходится расстегнуть рубашку, дать связать себе руки, улечься на доску…

Господи, каким дурачком я был… В этих детских книжках, изданных с одобрения министерства просвещения, не говорилось ничего такого, что могло бы покоробить будущего французского патриота. Не говорилось, что приговоренному попросту, без затей накануне состригали волосы независимо от пола. Что сопротивляющихся укладывали на доску насильно, придавливая коленом, вдвоем или втроем, под свист и улюлюканье толпы. Что никакого священника не было и в помине. Что отрубленную голову с застывшей на лице смертной гримасой после казни поднимали над помостом, чтобы показать зрителям. И что потом в гробу эту голову укладывали казненному между раздвинутых ног. Революционным трибуналом явно командовали большие затейники, не лишенные чувства юмора…

Поэтому я больше не верю в Революцию. Что ж, будем считать, что меня наказывают за то, что я отступил от своих убеждений.

Но как сделать это немыслимое, как раздеться… Невольно вспомнился тот обыск на границе — теперь он показался мне сущим пустяком — подумаешь, обхлопали ладонями сверху донизу прямо через одежду… А тогда чуть не стошнило от липкого страха и стыда. Что делать, что…

Есть только один способ заставить себя. Я знаю, какой.

Это всё не по-настоящему. Это неправда, Рене. Потом ты проснешься, и все окажется ночным кошмаром. Вперед.

Скорее, руки трясутся, сердце колотится… Тихо, тихо, это не взаправду… сюртук долой, так, теперь жилет… рубашку оставить… Пуговицы брюк — почему они такие тугие, не поддаются пальцам… одна, вторая, третья… ну!

Зажмурившись, я рывком освободился от последнего, что оставалось, и, плохо соображая, что делаю, заставил себя нагнуться, лечь животом на спинку стула и взяться за подлокотники… Это не по правде, это не…

— Я готов, мадам.

Лана Беатриса оторвалась от созерцания буйного весеннего цветения за окном. Готов? Ну что ж, перейдем к основной части нашего урока.

Взяв из лежавшей на столе охапки три наиболее приглянувшихся ей прута, она сложила их вместе, подровняла концы… Немного помедлив, пропустила весь пучок через кулак и для разминки пару раз взмахнула рукой вхолостую.

— Лано Рене, я хочу, чтобы вы хорошенько запомнили нынешний урок… — чуть торжественно начала лана Беатриса.  По идее вам полагалось бы получить по одному удару за каждый листок из той пачки. Но увы, слишком поздно… Она немного помеppдлила, раздумывая, и продолжила более решительно. — Полагаю, две дюжины хороших эджезских розог пойдут вам на пользу…  И извольте сами вести отсчет.

С этими словами она резко взмахнула рукой, и напряженные ягодицы несчастного молодого человека пересекли три яркие полоски — ровно по экватору.

ГОСПОДИ, КАК БОЛЬНО… Каким-то чудом удалось не закричать, но все равно сквозь стиснутые зубы вырвалось глухое мычание, а пальцы стиснули подлокотники так, что побелели костяшки. ЕЩЕ И СЧИТАТЬ… я не выдержу, это точно, запала не хватит…

— Один…

— Хорошо, — одобрительно кивнула головой лана Беатриса. Начало положено… Впрочем, а чем нынешнее наказание отличается от тех, что она  давала сыну и дочери? Только тем, что провинившийся молодой человек немного постарше? Ну так это пустяки…

Рука привычно делала свое дело и рядом с первыми полосками, совсем близко, но пока не пересекая их, пролегли еще три следа.

— Ммм…. Аооо… — судорожный вдох… выдох… еще раз… все, все, хватит, ну пожалуйста, аааа….
— Два.

Ничего-ничего, это еще только начало. Пока вы неплохо держитесь, молодой человек, но первые стежки — это только первые стежки.

— Ну как, будете впредь задумываться о последствиях?- поинтересовалась лана Беатриса, подкрепляя свой вопрос тремя стежками подряд, на сей раз более энергичными и хлесткми.

— А-аа… ааааа… ммм… — нет, нет, довольно, мысленно взмолился я, невольно переступив с ноги на ногу, ну что же вы, не видите, у меня нет больше сил, подождите хотя бы… к черту стыд, какой там стыд , это же осталось там, далеко позади, и плевать , сколько мне лет и мужчина я или маленькая девочка… ох… девочка… так это ЕЙ такое полагалось… ааа…

— Трииии… четыре… пять… ммммм…
— Буду… буду… — да что угодно, хоть луну с неба, неужели ты не понимаешь, сейчас-то из меня можно выбить любое обещание, но…

Но как только я освобожусь — я же тебя возненавижу за то, что ломала меня, что заставила клясться в том, чего я все равно не смогу сделать… как же ты не понимаешь, господи ты боже мой… ааа… бооольно…

— Замечательно, лано Рене! — одобрительно покачала головой хозяйка дома. — Вот видите, и традиционная педагогика на что-то годится.

Она примерилась поточнее, чтобы попасть по не покрасневшим пока что местам, и задала следующий вопрос:

— В сомнительные мероприятия еще ввязываться будете?

И еще три стежка обрушились на беззащитный тыл  молодого человека.

— Ааааа! Аааа… а-а… подо… подожди-те… секунду, секунду… аааа… больно, больно… мммм… сейчас… сейчас, все… — готов, готов, ненадолго же меня хватило…

— Шесть… семь… мммм… восемь… а-а… не… не буду… — ну остановись, я не могу больше! Ты же видишь, как я скорчился, как задавливаю стоны и крики, но я же не могу…

… Да, несладко тебе, парень, что и говорить! Вот оно, ваше хваленое демократическое воспитание. Это тебя от детской дозы так проняло, а что ж тогда про настоящую порку говорить, такую, которую задают отцы своим взрослым, но так и не набравшимся ума сыновьям?

Ну да ладно, для первого раза тебе и этого хватит. Хотя ты молодец, другой бы на твоем месте давно отплясывал джигу или что там у вас в европах пляшут, отчаянно вертя задом и выбрасывая ноги в стороны? Но сказано две дюжины — будут тебе две дюжины, никуда не денешься.

— Браво, Рене! — вслух отозвалась хозяйка, давая молодому человеку секундную передышку. — Вы умнеете прямо на глазах. Осталось память поострее заточить, чтобы помнилось подольше, и я спокойна за вашу будущность.

С этими словами дама отмерила оставшиеся до полной дюжины стежки, укладывая их лесенкой один к одному и целясь в самое чувствительное место, туда, где, по меткому выражению местного поэта, «ноги встречаются с негой».

— ААААААА! — вот тут я не выдержал и разогнулся, и заорал в полную силу, выгибаясь назад и запрокинув голову, уже не пытаясь прятать глаза…

Сломать можно любого. Любого. Нет. Хватит. Нет. Нет. Я БОЛЬШЕ НЕ ВЫДЕРЖУ! Слышишь? Хватит… ну пожалуйста, ну хоть дух перевести…

— Девять.. дессс.. одинн.. а…аааа.. две-надцать… хва-тит… хватит…

— Вот это уже похоже на дело, — констатировала достойная лана, откладывая в сторону порядком поистрепавшиеся прутья, от которых во время последней атаки даже местами пообломались кончики.

Ну что ж, можно и небольшую передышку дать, пусть молодой человек чуточку продышится, с непривычки оно и впрямь трудновато…

— Ничего, Рене, половину вы уже выдержали, — попыталась она подбодрить страдальца, — вы молодец, поначалу всем трудновато приходится.

— Ммм… — нет, кажется, я еще жив… спокойно, спокойно, она не со зла, это не издевательство, она и вправду думает то, что говорит… только вот незадача…

— Что же… что… если так…вы нака-зы.. ваете детей… то ведь они… они привыкают? А…что тогда? если… привыкли? если не боятся?

— Ну почему не боятся? — слегка задумалась лана Беатриса. — Боятся конечно… Просто боль терпеть легче. Но ведь за проступок отвечать надо, разве не так, Рене?  Или вы можете предложить другой способ расплаты за неудачные поступки?

— А если… привыкают? все-таки.. ведь тогда … приходится увеличивать… дозу… да? А если еще… это же… как морфий… привыкают, да? И не стыдятся, наверное, если все кругом так же? Да? Привыкают и не стыдятся?  Или просто принимают, как погоду… никуда не денешься… а? А если это не помогает, если вы просто… хотите успокоить свою… совесть? Что сделали хоть что-то, и неважно, поможет это или нет? Вы ведь сделали, ваша совесть чиста… а там будь что будет…

От такого потока вопросов лана Беатриса даже растерялась. Да что он тут развел не пойми какие теории, в конце-то концов? От дедов так повелось, провинился — расплачивайся собственной заднцей, чего какие-то рассуждения вокруг этого городить? Все просто, понятно, и много времени не требует. А тут, извольте видеть, «поможет — не поможет», «совесть успокоить» — да при чем тут это все, вообще говоря?

— А чего тут стыдиться? — ответила дама вопросом на вопрос. — Дело-то житейское, ну как есть, пить… ну и все остальное. Заслужил — получи, авось, в другой раз больше такого делать не станешь, только и всего.

— Авось… авось в другой раз…- господи, что я несу, ей этого не понять, довольно. Стиснуть зубы, непонятно как вытерпеть остальное, доползти до своей комнаты и отлежаться. А на рассвете, не простившись, оставив на столе плату за неделю вперед, взять чемодан и как-нибудь доковылять до вокзала… все. Хватит. Играйте в свои игры без меня.

— Мне ведь причитается еще дюжина, да? Вперед.

Неужели я это сказал… НЕТ!! НЕТ, нет! Хватит! Я точно не выдержу, и сейчас больно стоять, двигаться, больно, больно…. зачем… за что… и опять пошли слезы, так что пришлось опустить голову и снова нагнуться, чтобы она их не видела. Потерплю сколько смогу, потом встану, ударю кулаком в лицо и сам пойду сдаваться в полицию…

… Лана Беатриса не столько увидела, сколько почувствовала, что что-то изменилось. Петушится мальчик — это понятно, для него же самое страшное — показать, как ему больно и страшно. А что больно и страшно — это уж само собой…

— Рене… — осторожно начала лана Беатриса, подходя поближе и склоняясь над согбенной фигурой молодого человека.

— Скажите, Рене… если я сейчас прекращу наказание, вы сможете после этого продолжать уважать себя? Скажите сами, хорошо? В конце концов, вы действительно выдержали достаточно, по крайней мере, для человека, совсем не знакомого с розгами.

И действительно, парню досталось не так уж мало. Только вот ранимые они, молодые люди… Кто его знает, не оскорбится ли квартирант от нежданной амнистии? В первый раз с начала экзекуции лана Беатриса почувствовала небольшую неуверенность и сомнение в том, как поступить…

…Боже, если бы у меня еще были силы, я расхохотался бы в голос… уважать себя… что заставили снять штаны и вопить, как маленького, это ничего, это дело житейское… а вот если простить вторую дюжину — оскорбится, руки на себя наложит со стыда…

— Можете… можете и остановиться, лана, — прошептал я, давясь злыми слезами вперемешку со смехом, — уверяю вас, что я… не в претензии…

— И отвернитесь, не сочтите за труд. Мне нужно одеться.

— Ну что ж… — задумчиво протянула лана Беатриса. — Будь по-вашему… Надеюсь, Рене, в следующий раз вы действительно как следует подумаете, прежде чем учить врать маленьких девочек…

Она вновь повернулась к окну, чтобы не мешать молодому человеку приводить в порядок туалет.

И вот тут я не выдержал и разревелся. Все оказалось напрасным. ВОТ ЭТО ВСЕ — было только игрой. Она прекрасно все поняла с самого начала.

— Вы меня поймали, сударыня, — произнес я наконец, одевшись, чуть отдышавшись и уже откровенно вытирая глаза. — Что ж, спасибо за науку, впредь постараюсь врать убедительнее. И пальцем не шевельну, чтобы вмешаться, когда унижают и бьют ребенка.  Но сегодня, полагаю, я честно расплатился за двоих. Не трогайте ее. Право же, не стоит. Хотя бы в этот раз.

— А сейчас… Я наказан по заслугам и сделал выводы. Поэтому позвольте мне подняться к себе в мансарду. Мне есть о чем подумать.

— Рене… — голос ланы Беатрисы звучал неожиданно мягко и грустно… — Обещаю вам, Жеанне ничего не будет, полагаю, она все поняла, она девочка умная…

— И знаете… — Она замолчала, стараясь найти подходящие слова…
-Вы  мужественный человек, Рене… Просто у любых поступков бывают последствия, порой весьма неприятные и болезненные. И вот это я и попыталась вам показать. И благородный мужественный порыв может навлечь на человека бааальшие неприятности…

Она еще немного помедлила и совсем тихим голосом добавила:

— Я уважаю вас, Рене, ваше благородство и вашу стойкость. Не сердитесь на меня…

…Оказывается, я все-таки еще способен смеяться…. пусть вот так, рыдая от смеха и вытирая нос рукавом, стараясь лишний раз не двигаться, чтобы одежда не причинила новой боли :

— Господь с вами, сударыня, я вовсе не сержусь. Но не смешно ли, что вы, вы только что меня высекли — и теперь сами просите прощения… Оххх… сударыня, простите, можно я вас спрошу кое о чем?

— Спрашивайте, — согласилась лана Беатриса, оборачиваясь и с улыбкой глядя на молодого человека. Вот уж чего она меньше всего ожидала в этой ситуации, так это смеха, пусть даже такого, слегка истеричного…

— Скажите, Беатрис… после того, что вы увидели, глупо соблюдать формальности, верно? Скажите… ваша дочь почти наверняка спрятала листовки по просьбе какого-нибудь мальчика, в которого она влюблена… скажите, вас не пугает та легкость, с которой она согласилась принести себя в жертву? И не хочется спросить себя, почему она так поступила?

— Ой, Рене, какое же вы еще дитя, — расхохоталась лана Беатриса, но быстро взяла себя в руки и извинилась: — Ой, простите. я имела в виду, что вы еще очень молоды и совсем не знаете женщин…

— Вот если бы она так НЕ поступила, тогда бы мне в пору было тревожиться. И при чем тут жертва? Нормальное поведение влюбленной девочки… — Она внезапно посерьезнела и добавила совсем другим тоном:
— Знаете, если она это сделала ради мальчишки, то это как раз говорит о том, что нормальная у меня девочка растет и мозги у нее работают как надо. Да и не только мозги… А вот если она в эту всю глупость полезла по собственной инициативе, чтобы в революцию поиграть, вот за эту дурость и надо драть, причем беспощадно, чтобы как можно раньше отбить желание лезть в политику.

— Беатрис, вы ведь взрослая, умная женщина… неужели вы не допускаете мысли, что Жанет может быть безразлично, кому или чему принести себя в жертву? Лишь бы заслужить хоть каплю одобрения и любви. Лишь бы почувствовать, что и она тоже чего-то стоит. Потому что — простите меня — в жертву себя приносит тот, кому безразлична собственная жизнь, честь и благополучие. Тот, кого не любят и кто потерял надежду когда-нибудь дождаться этой любви. Вот они и покупают ее, как понимают — взамен на отчаянный поступок, на услужение, на рабство… на собственное тело.

— Ох, Рене… Ну почему вы считаете, что поступок Жеанны — это непременно жертва? — изумленно уставилась на собеседника лана Беатриса.

— Неужели вы всерьез предполагаете, что девочка ее лет могла оценить весь риск, пойти на какую-то жертву?  Дети любят играть в секреты, прятать что-то такое, о чем никто-никто не должен знать… Им это нравится. Уверяю вас, что у Жеанны все обстоит гораздо проще — захотела поиграть в героиню революции, почувствовать себя  хишартской Шарлоттой Корде или как там звали ваших барышень-революционерок? Или просто сделать что-то приятное любимому мальчику.  Это же так по-женски. Это радость, свободный выбор, а вовсе никакое не принуждение или жертва.

— А вы спросите ее сами, мадам.

— Что ж, спрошу, — согласилась лана Беатриса. — И предлагаю вам во время этого разговора посидеть в соседней комнате, но так, чтобы вы сами могли слышать ее ответы. Таким образом Жеанна не будет вас стесняться, отвечая мне, а у вас не будет поводов подоревать меня в искажении ее слов. Ну что, по рукам?

Не дожидаясь ответа Рене, Беатриса вышла в соседнюю крошечную комнату-кабинет и громко позвала дочь. Очевидно, Жеанна откликнулась не сразу, потому что матери пришлось крикнуть второй раз и погромче. Чуть погодя по ступеням раздался дробный топот легких ног и слегка дрожащий девчоночий голос спросил:

— Мама, ты звала?
— Жеанна… — Беатрисе этот разговор давался не очень легко, но она обещала Рене, что девочка наказания избежит, так что деваться было некуда…

— Жеанна, — повторила она, — Я знаю, что листовки спрятала ты, и что Рене тут не при чем, он просто выгораживал тебя.

Заметив выражение ужаса на лице девочки, она остановила ее жестом.

— Я обещала ему, что не буду наказывать тебя за эту глупость, так что ты можешь отвечать мне совершенно спокойно, ничего не будет ни тебе, ни тому, кто дал тебе эти… листки. Но я хочу знать одно — зачем ты сделала это? Ты уже достаточно большая девочка, чтобы понимать, чем грозит хранение дома запрещенной литературы. Так ради чего ты пошла на это?

Девочка упорно молчала, не поднимая головы, так что мать подошла ближе и положила ей ладонь на голову.

— Так почему все-таки… Зайчишка? — спросила она уже гораздо мягче.

— Я … я хотела помочь… — запинаясь, едва слышно ответила девочка и робко взглянула матери в глаза. — Но я не… не хотела неприятностей тебе и папе, правда!

Она стиснула кулачок и прижала его к груди, словно пытаясь подтвердить искренность своих слов.

— Просто… просто меня попросили помочь, а я не могла отказаться, понимаешь? — девочка с мольбой взглянула на мать, страшась дальнейших расспросов.

— Понимаю, — кивнула в ответ мать, — потому что это он? — она подчеркнула тоном последнее слово, так, что Жанка только потупилась и согласно кивнула.

— И что, ты не догадывалась, чем это грозит всем нам? — продолжала расспрашивать Беатриса, пытаясь добиться от девочки более внятного ответа. — Он тебе не сказал?
— Сказал… — едва слышно прошептала девочка, по-прежнему разглядывая носки своих туфель, — но я не думала, что все так серьезно… мне казалось, что он преувеличивает.
— И мы… мы думали, что здесь у нас все равно никто искать не станет, поэтому не страшно. А потом бы он все забрал и всё. Мам, ну пойми, я просто хотела помочь и все!

— Ну а если бы ты понимала, что это для всех нас так опасно, ты бы сделала то, о чем тебя попросили?

После долгой мучительной паузы в комнате раздалось едва слышное:

— Я не знаю…

И еще долго спустя, одними губами:

— Да…

Закрыв руками лицо, девочка, громко стуча каблуками, убежала к себе наверх, а Беатриса вернулась в столовую и замерла у двери со скрещеными на груди руками.

— Ну что ж, милейший Рене, вы слышали все сами. И кто из нас прав?
— Видимо, каждый по-своему, — устало ответил я.  И вы, и я, и девочка… Жаль, правда, ей в голову не пришло, что ее попросту используют… И что не женщина должна завоевывать мужчину и доказывать ему свою любовь… Поговорим об этом потом, если захотите. Позвольте мне вас покинуть. Отлежусь пару часиков у себя, а когда сядете ужинать, дайте мне знать, ладно?

* * *

Лана Беатриса вернулась к своим повседненым делам.  Ближе к вечеру, когда с кухни уже доносился запах жаркого, а лано Илайре вот-вот должен был вернуться со службы, лана Беатриса подошла к дверям комнаты Рене и, неожиданно для самой себя немного оробев, негромко постучала.

Услышав приглашение войти, она вошла и остановилась в двух шагах от узкой кровати, застеленной нарядным тканным покрывалом, на которой, уткнувшись подбородком в руки, лежал молодой человек.

— Рене… — негромко откликнула его хозяйка, — ужин скоро будет готов. — Впрочем, я… Вы очень обижаетесь на меня?

— Садитесь, Беатрис, — ответил я с улыбкой, повернув голову, — а то мне неловко лежать в присутствии женщины. И перестаньте, ради бога, извиняться, а то я и правда почувствую себя неловко. Знаете, ничего страшного в этом, оказывается, нет. Больно, конечно, но я думал, будет хуже… Сам виноват, в общем-то, полез в чужой монастырь со своим уставом.

— Девочку жалко, — добавил я после секундной паузы, — поймите, Беатрис, нет у меня никаких убеждений, только нервы. Понимаете, я ведь сперва не знал, что ее ждет. Но если бы знал, полез бы тем более.

Хозяйка молча кивнула, не знаю, проникнувшись моими доводами или просто решив не спорить с убогим, но возражать не стала. Это придало мне решимости.

— Скажите, Беатрис, — повернулся я к ней лицом к лицу, — ну неужели вам НИКОГДА не казалось, что если ребенка, а тем более девочку, собственные родители секут до кровавых рубцов, да еще, как я понял, в присутствии посторонних — то есть в этом что-то неправильное? Это же сродни побоям, наносимым в тюрьме арестанту — потому что за взрослым стоит право сильного, а ребенок беспомощен…

— Кстати, — тут я чуть не сел в кровати, но вовремя спохватился и застыл вполоборота, опираясь на локоть, — простите меня, Беатрис, был момент, когда вы почувствовали, что еще чуть-чуть — и я сорвусь? Вы поэтому остановились, верно? А будь на моем месте ребенок, у вас не было бы причины бояться. Так значит, все дело  в том, кто сильнее? Тогда при чем тут воспитание? При чем мораль?

Присев на придвинутый вплотную к столу потемневший от времени дубовый стул, лана Беатриса с задумчивой улыбкой слушала горячий монолог молодого человека.

— Ну откуда вы все это взяли, Рене? Все эти рубцы, кровь, присутствие посторонних… Все это было когда-то в давние времена, при публичных наказания преступников, но мы-то с вами в совсем другую эпоху живем. Двадцатый век на пороге… Неужели вы думаете, что муж или я, мы действительно наказываем детей до крови, причем сзываем полюбоваться на это всю округу? Господь с вами, как вам такое только в голову могло придти!

На лице Рене явно отразилось недоверие, и хозяйка продолжила, незаметно для себя все более и более воодушевляясь.

— Рене, поверьте, наказание, которое получают дети, вполне соразмерно проступкам, и, хотя оно бывает довольно строгим, вынести его вполне возможно, и никакого существенного вреда здоровью оно не приносит.

— А что касается вас… — она чуть не сказала «милый мальчик», но вовремя осеклась и чуть-чуть помолчала. — Видите ли, Рене, я как раз не хотела, чтобы урок превратился в свою противоположность, чтобы вы озлобились. Мне нужно было только, чтобы вы кое-что поняли.  А вы, право слово, вообразили меня какой-то бездушной машиной и пытаетесь с этой своей выдумкой воевать…

— А при чем тут воспитание и мораль… — она сделала жест рукой, не давая Рене вклиниться в ее горячий сбивчивый монолог, и заговорила торопливо, словно боясь, что не успеет сказать все, что пришло на ум в эти предвечерние часы.

— Видите ли, сударь, вы еще очень молоды, и вам трудно представить, что это такое — иметь детей. В особенности — что значит быть матерью взрослеющей дочери. А ведь вы сами давеча сказали — помните? — что Жеанна пошла на поводу у мальчика, что он ее использовал.  Но как, скажите мне, как я могу дать девочке понять, что с мужчинами надо быть осторожной?  И что прикажете делать? Объяснять на словах? В этом возрасте, знаете ли, юные барышни уже не склонны принимать на веру то, что им говорят отжившие свой век родители. Вот и остается — учить, чтобы если не голова, то хоть тело помнило, что мужчина — это опасно, что бездумное следование его желаниям может привести к боли. К очень большой боли, по сравнению с которой настеганный зад — детская игрушка..

— Люди устроены намного проще, чем вам кажется, Рене. И порой телесная память о боли может удержать человека от очень больших неприятностей… Или уж он на риск пойдет сознательно, заранее зная, что дело может кончиться болью.  Вы ж от своих благородных идей не откажетесь? Но хоть знать будете, чем это может быть чревато.

Тут я опять не выдержал и прыснул.

— Беатрис, вы очаровательны… простите, ради бога, не хотел вас обидеть, но кое-какие ваши утверждения наивны еще больше, чем мое дурацкое джентльменство. Согласитесь, если рыцарь с поротым задом — это смешно, то экзекутор, утирающий ему слезы и убеждающий в пользе перенесенного им наказания — смешнее вдвое… Ладно, будь по-вашему, я действительно узнал о жизни нечто новое и, раз уж так вышло, постараюсь извлечь из этого урок. В конце концов, раздеваться перед дамами — простите — мне случалось и раньше, а что касается боли — я здоровый молодой мужчина, что мне сделается… Но вот девочка….

— Беатрис, ну поймите. Дело ведь тут не только в суровости наказания. Ну хорошо, пусть не до рубцов. Пусть не при посторонних… Но неужели от этого позор перестаёт быть позором? У девочки в этом возрасте вся душа — одно больное место, она не спит ночей, если одноклассники увидели дырку у нее на чулке… Нельзя, невозможно заставлять ее пройти через то, что пришлось вытерпеть мне, поймите же это. Такое унижение просто убивает в ней стыд и отучает дорожить собственной честью… Ее мысль работает примерно так: если одним взрослым можно так со мной обращаться, то можно и другим… Просто никто из детей никогда не осмелится признаться вам в этом. Потому что их воспитали в сознании, что говорить о стыде — тоже стыдно.

— Что же касается желания отучить ее слепо доверять мужчинам… А если она сочтет наказание очередной жертвой, принесенной ею на алтарь своей любви — и тем больше станет ей дорожить? По наоборотной логике — если родители против, значит, я поступаю правильно. А если и осознает — это осознание будет дешево стоить, так и же как и обещание, вырванное под пыткой… Простите, но после всего, что мы узнали друг о друге, я решусь на такой вопрос. Вы помните себя на ее месте, Баетрис? О чем вы думали, когда вас секли? Какие клятвы давали себе и родителям? И сдержали ли впоследствии хоть одну из них?

— Мне ли не знать, что детям не свойственно слушать взрослых… но неужели вы не можете попробовать поговорить с ней по душам — без запугивания, без унижения, как с равной? Вам наверняка есть что сказать ей, и вы бы не побоялись, вы смелая женщина, Беатрис… Хоть один-единственный раз?

— Милый мой Рене… — лана Беатриса вздохнула.

— Ну до чего же вы любите все усложнять. Ну с чего вы взяли, что порка — это такой страшный непереносимый позор, который оставляет неизгладимые раны на душе? Впрочем, не знаю… Может, у вас в Европе так оно и есть, розги вышли из употребления, а тот, кому все-таки довелось получить столь древнее вразумление, считается навеки обесчещенным и становится предметом насмешек…

— Но поверьте мне, милый мальчик… простите, что я называю вас так, но вы и впрямь намного моложе меня… Так вот, в Хишарте к розгам относятся совсем иначе, чем в ваших краях. И то, что вам, лично вам, Рене, представляется чудовищным и несмываемым позором, для нас здесь не более ужасно, чем дождь, среди ясного дня обрушивающийся вам на голову и не оставляющий на вас и нитки сухой.

— Вам никогда не приходило в голову, Рене, что у событий и явлений нет собственной оценки, они не могут по природе своей быть дурными или добрыми? Такими их делаем мы — люди… Скажите, вам приходило в голову злиться на дождь, за то, что он пошел, если вы сами не пожелали взять зонт, выходя из дома в пасмурную погоду?   За неверным поступком следует наказание, только и всего. Это нормально и это естествено, в этих понятиях выросли не только мы, но и наши родители, деды и много-много поколений наших предков.

— А что предлагаете вы, Рене? Упразднить наказание, оставить ребенка один на один с мучающим его чувством вины? Вы можете не замечать это чувство, пытаться его как угодно задавить в себе, но оно все равно будет свербеть и заставлять вас чувствовать себя тревожно и неуверенно, при каждом строгом взгляде взрослых с ног до головы обливаясь кипятком от страха — «Узнали или нет?».

— Что, неужели такого не было в вашем детстве? А попробуйте себя спросить об этом честно. Только совсем-совсем честно, хорошо? Вы спрашивали, что чувстовала я, когда меня секли родители? Что ж, извольте, отвечу.

— Что греха таить, было и стыдно, и больно, врать не буду. Но, можете мне не верить, Рене, было и огромное освобождение от вины, понимаете? И благодарность к родителям за то, что они дают мне такую помощь. Я всегда доверяла им, как вам ни трудно это, наверное, представить. И я знала, что они никогда не стануть сечь меня ради того, чтобы выместить свою злость, обиду, дурное настроение. И я знаю, что они меня таким образом уберегли от очень большого зла…

Беатриса устало откинулась на спинку стула, уронив руки на колени.

— Беатрис, я, кажется, понял… мы с вами слишком разные. Да, в детстве я проказничал и боялся быть пойманным, но… господи, какое счастье, что меня так ни разу и не выпороли! Мне хватало и родительских нотаций, уверяю вас, чтобы чувствовать себя разбитым вдребезги и потом долго-долго собирать, осколок к осколку, кое-как, вкривь и вкось — и так много раз, Беатрис… Но если бы впридачу было еще и ЭТО, — я не выдержал и передернулся…

— Тогда, Беатрис, мне пришлось бы потратить всю жизнь только на то, чтобы научиться передвигаться на двух, а не четырех конечностях, уверяю вас. Такого удара моя гордость не выдержала бы точно. Вот видите, как все по-разному. Я не могу сказать, что меня не любили и мной не занимались в детстве. Но КАК занимались… я радовался, когда обо мне забывали. Я не верил, что от родителей можно добиться понимания и признания, не говоря уж о любви… Я выжил без всего этого. У меня были мои книги, я рано начал интересоваться историей — иначе, как ни странно, мы бы с вами никогда не встретились. Потом появились друзья — немного, но все же мне стало полегче.

— Только вот на всю жизнь остался этот зуд — не знаю, как назвать иначе… не могу видеть, как кого-то обижают. Не только бьют, просто кричат, пытаются унизить. Не выношу крика — не только в свой адрес, даже рядом с собой… даже в телефон. Мне и правда кажется, что это меня… И сегодня, когда я увидел девочку , вот-вот готовую расплакаться, и понял, что ей грозит наказание… я всю жизнь пытаюсь спасти самого себя — прежнего, маленького. Вот так, Баетрис.

— Может, все дело в том, что меня не любили? Если бы я знал, что мне ДЕЙСТВИТЕЛЬНО желают добра, а не вымещают собственную злобу, обиды, дурное настроение… Тогда, наверное, я бы выдержал и розги. Не знаю. Не знаю…

— Да, Рене, похоже, вы правы, мы очень-очень разные… — эхом откликнулась Беатриса. — Жаль, что время нельзя повернуть вспять… А может, это даже и к лучшему, кто знает, каких бы новых глупостей наделал каждый из нас, снова вернувшись в детство.

— Ну что ж пойдемте ужинать, — вздохнула она, — уверяю вас, вы уже вполне можете сидеть, и даже без излишнего дискомфорта. Для того, чтобы лишить вас возможности выходить к столу, мне надо было бы потрудиться гораздо основательнее.

И лана Беатриса, не дожиpдаясь ответа молодого человека, стремительно вышла из комнаты.

За ужином хозяйка старалась вести себя как ни в чем ни бывало, но муж был устал и неразговорчив, Рене держался весьма напряженно, а Жеанна и вовсе не смела поднять глаз от тарелки, словно впервые разглядывая нехитрый узор из сплетающихся веток. После еды она первой поблагодарила мать за ужин и неслышно выскользнула из столовой…

…Когда шаги Рене раздались у самой двери, ведущей в его комнату, девочка выбралась из своего укрытия за портьерой, которой на ночь занавешивали окно на площадке второго этажа, и, по-прежнему не поднимая головы, тихонько шагнула к Рене.

— Лано… Превер… я знаю… ну, то есть, слышала… немного… — краска смущения заливала ее лицо, а голос невольно прерывался, поэтому слова получались рваные, словно обрубленные.

— Спасибо вам… но… право… вы зря…

Девочка окончательно смешалась и замолчала, готовая в любую секунду разразиться слезами и убежать, но в то же время словно удерживаемая на месте какой-то ей самой непонятной силой.

— Жанет, — улыбнулся я, открывая дверь в свою комнату, — все в порядке, честное слово. Заходи.

Чтобы не смущать девочку, мне пришлось сесть на один из имеющихся стульев, а второй предложить ей.

— Тяжело пришлось, верно? — спросил я как можно спокойнее.

Она удивленно посмотрела, потупилась и молча кивнула в знак согласия.

— Понимаю, — сказал я, — послушай, Жанет. Я хочу, чтобы ты знала — я поступил так по собственному выбору, и ты ни в чем передо мной не виновата. Все закончилось благополучно, никто не пострадал… почти, — уточнил я с улыбкой, правда, слегка кривоватой, — а что ты «слышала немного» — то, поверь, мне случалось переживать и худшее, и я от этого, как видишь, не умер. Но раз уж всем нам в этой истории повезло отделаться легким испугом, давай, как говорит твоя мама, сделаем выводы… ладно?

— Угу, — раздалось откуда-то снизу, так как перед моими глазами по-прежнему маячил детский кудрявый затылок. Я заговорил снова.

— Ты храбрая и умная девочка, Жанет, и я уверен, что ты хороший товарищ. Поэтому тебя и… попросили… спрятать листовки, верно?

Еще один молчаливый кивок.

— Понимаю, — повторил я, — сам был школьником, и тоже совершал подобные поступки. Я и сейчас считаю, что друзьям надо помогать. Только вот что, Жанет… Представь себя на месте… своего друга. Если бы у тебя на руках были такие опасные листки и тебе нужно было бы от них избавиться на время. а выбрасывать жалко… скажи, ты попросила бы… его… спрятать их у себя дома, там, где живут его родители и брат… зная, чем все это может для них обернуться?

Девочка энергично замотала головой, как бы говоря — нет, конечно, не попросила бы ни за что…

— Но мы же не думали, что все так… что это опасно, — чуть слышно всхипнула Жеанна.
Он просто попросил на несколько дней спрятать, чтобы его мама не нашла во время уборки, вот и все…

— Он же не хотел мне ничего плохого, — неожиданно воодушевляясь, заговорила она, — просто чтобы его мама не ругала … Я только хотела помочь чуть-чуть, вот и все…

— А вы… ну зачем вы вмешались? — с неожиданной болью продолжила девочка. — Теперь из-за этого всего еще и вы пострадали, а вы-то тут совершенно не при чем…

… Мда… великий педагог и второй Песталоцци, ну что вы скажете на это, Рене? Вы-то так гордились в душе, что смогли подобрать нужные слова, которые уж точно все расставят по местам и на всю жизнь застрянут у девочки в голове…

Так вам и надо, самонадеянный глупец. Нечего было встревать. Видимо, даже девочка предпочла бы привычное развитие событий, честно перенесенное наказание и сознание совершенного подвига… а вы все это у нее отняли, самозванец вы этакий… поделом вам. Остались вы теперь, как дурак с вымытой шеей… то есть не с шеей, а…

— Что сделано, то сделано, Жанет, — через силу улыбнулся я, — и все закончилось благополучно. А на будущее я и вправду, похоже, должен сделать правильные выводы…

И про себя добавил : «А именно — зарубите себе на носу, друг мой : не следует стремиться облагодетельствовать ближнего , не спpросив раньше, нуждается ли он в этом…»

— Вы правда не серди pтесь на нас? — робко спросила девочка, умоляюще взглянув на Рене своими огромными глазищами, в очередной раз наполнившимися слезами.

— Спасибо вам, лано Рене, вы хороший… — смутившись собственной дерзости, Жеанна резко развернулась и стремглав бросилась вниз по лестнице, словно опасаясь, что Рене кинется вдогонку за ней…

* * *

… Уезжал я на рассвете. Несмотря на столь ранний час, вся семья не поленилась собраться, чтобы проводить меня на вокзал. Я был очень тронут, хотя и ожидал чего-то подобного. Все последние дни моего пребывания здесь прошли в каком-то странном, новым ощущении, которое я никак не мог выразить словами. Хозяева относились ко мне так же, как до рокового дня, после которого я, проходя с улицы в дом и обратно, стал поглядывать на растущую в саду березу со странной смесью неприязни, смущения и невольного уважения.

Беатрис держалась ровно и приветливо, ее муж, изредка встречаясь со мной за ужином или чаем, рассеянно кивал, погруженный в свои заботы, дети все так же хихикали и возились у меня за спиной стремительно захлопывая дверь детской, стоило мне обернуться. И все же что-то изменилось — то ли в них, то ли во мне самом. И, ступив на перрон в двух шагах от поезда, увозящего меня в Чалько, я внезапно понял, что же именно.

Мне жалко было уезжать.

— Счастливого пути, лано Рене, — торжественно произнесла Беатрис за всех сразу и ободряюще улыбнулась.
— Прощайте, — смущенно ответил я — тоже всем сразу. Жаль, что подарить мне им нечего, а как хочется оставить о себе память… Все книги у меня специальные, да еще по-французски, вряд ли они заинтересуют хоть кого-то из шумного семейства Илайре. Впрочем, минуту…

— Это вам, юная ланчи, — сказал я, покопавшись в саквояже и выудив маленький томик Киплинга — тоже во французском переводе, но по крайней мере стихи, а не научный труд, да и язык они все-таки изучают в школе…

Я протянул томик стремительно покрасневшей девочке. От толчка станицы раскрылись, и моим глазам предстали буквы старого типографского набора на фоне желтой выцветшей бумаги.

Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанут небо с землей на Страшный господен суд.
Но нет Востока и Запада нет — что племя, родина, род,
Когда сильный с сильным лицом к лицу у края земли встаёт?

…Уже в вагоне, избавившись от немногочисленного багажа, оставив позади машущих руками Илайре, перрон и начинающийся лиственный лес, я расположился на кожаном диване, протянул руку, чтобы застегнуть саквояж — и вдруг поймал себя на том, что улыбаюсь. Выражение глаз Жанет, одновременно со мной увидевшей текст на раскрытой странице, вознаградило меня за все неприятности и треволнения последней недели.

Впечатляющий, что ни говори, попался стих, и как раз к месту… Пока не предстанут небо с землей…

Интересно, отстраненно думал я, откинувшись на спинку дивана и провожая взглядом мелькающие за окном молодые березки, а каким представляют в здешних краях Страшный суд? Какие преступления на нем сочтут наиболее тяжкими? И какие кары будут потом ожидать особо закоренелых грешников? Неужели…?

25.09.2008.