Хишартская камарилья

Предисловие

Раймон ла Контада… Что говорит нам это имя? Нумизматы запомнили его профиль на юбилейных монетах, выпущенных Республикой Кентран в 1989 году к 200-летию со дня  рождения. Но вряд ли кто из коллекционеров знает, что вычеканенный на монетах человек был хишартским помещиком и вообще не знал и никогда не употреблял названия государства, которое чтит его как одного из отцов нации. Лингвисты, фольклористы и антропологи помнят ла Контада как исследователя культуры и языка чжоли, сделавшего для этого народа немногим меньше, чем Шампольон – для древнего Египта. Но вряд ли тем, кто называл его имя на университетском экзамене, известно, что язык и нравы он изучал не в тихих библиотеках, а в самой гуще живых и настоящих чжоли, руками которых сколотил немалое состояние. Наконец, историки кулинарии могут вспомнить о ванили Contada, давно вытесненной с рынка брендом Bourbon с острова Реюньон, но немногие из ценителей старинных рецептов слышали, что это подлинное имя человека, сделавшего возможным разведение ванили на южных берегах Красной земли после одного простого, но удивительного открытия.
Историки хишартской литературы, вероятно, вспомнят переписку ла Контада с его другом детства, Аркадисом Кадейном, опубликованную уже в конце XIX века. И только недавно, стараниями хишартского литературоведа русского происхождения Лидии Ольховой, были обнаружены весьма любопытные документы – письма его троюродной племянницы Катарины ла Тордаска к ее собственной подруге Эланоре Карима, жившей в Чалько. Эти письма писались в соседних комнатах одной и той же колониальной виллы, опускались в один и тот же почтовый ящик в Каорте, плыли на одном и том же корабле, но их авторы никогда не читали писем друг друга. Сегодня это кажется удивительным, но это действительно было так. Мы хотим предложить читателю сопоставить эти письма, без комментариев и добавлений. Пусть наши герои говорят сами за себя.
Переписка началась в 1819 году. За восемь лет до того выходец из знатного хишартского рода ла Контада стал владельцем плантации пряностей в районе города Каорта, расположенного в провинции Хардеш неподалеку от ее центра Эскабеля.  Этот район южного побережья острова, называемый самими хишартами Литоралью, лишь в конце XVII века был отвоеван империей у текруров, которые захватили его тремястами годами ранее. Дела имения к тому времени шли неважно, большинство работавших на нем африканских невольников было продано за долги прежнего владельца, а их закупка становилась все более сложной после введенного Англией в 1807 году запрета на работорговлю.
В этой ситуации новый хозяин повел себя настолько нешаблонно, что первое время выглядел в обществе соседей-плантаторов не то, что белой вороной, а оранжевым кенгуру на полярной льдине. Будучи убежденным либералом, он дал вольную оставшимся рабам и сделал ставку на наем работников среди свободных туземцев-чжоли, – южной ветви народа, который создал в центральной части острова великую империю Коро, покоренную хишартами в XVI веке. Сотни чжоли, в том числе детей и подростков, трудились на плантациях ла Контады к немалой для него выгоде, но, вместе с тем, он организовал для них школу, больницу и даже сиротский приют, а в засуху 1822-23 годов устроенные им раздачи продовольствия спасли немало жизней в соседних селениях.
Кроме хозяйственных дел, ла Контада тщательно изучал древнюю культуру чжоли, которая сохранилась на южном побережье под властью текрурских эмиров намного лучше, чем в центральных областях будущего Кентрана. По сравнению с другими землями чжоли, южное побережье было присоединено поздно, и его хишартизация оказалась весьма поверхностной. Сегодня стало модно говорить о конфликте цивилизаций, но в южных колониях начала XIX века его не замечали. Официально все были добрыми католиками и старались говорить на хишартском хотя бы в городах, а уж каким языком и каким духам молились темные крестьяне во время своих сельских праздников, никто и в голову не брал. Они, впрочем, и сами еще никак не стремились заявить о своей культурной самобытности и правах на автономию; урожай кукурузы и охота на оленей интересовали их куда больше.
Пройдут десятилетия, и потомки гордых родов Коро станут учить по хишартским книгам ла Контады и его учеников давно забытый язык предков и заговорят о новой национальной идентичности. Пока же на календаре 1819 год, и Хишартская империя  спокойна, как никогда.
Но не лингвистические и культурологические изыскания доставили ла Контаде в те годы состояние и известность. Главным его открытием оказалась ваниль… Впрочем, об этом будет достаточно подробно рассказано в самих письмах. Так что предоставим слово нашим героям.

1.
7 ноября 1819 г., Разурах Рахшу.
Если ты здравствуешь, Аркадис, то и я здравствую. Кажется, так начинали свои письма эти древние греки и римляне, которым нас в свое время так сильно мучили? Следуя их примеру, спешу сообщить тебе, что здравствую, чего и тебе желаю. Приезжал бы ты ко мне в гости! Любым судном до Каорты, сообщение довольно регулярное, а там спрашивай мою виллу.
Разурах Рахшу – так называется это местечко. Пишется почти как по-хишартски: Rasurax Raxshu. Ударения ставь на У в первом слове и на А во втором, не ошибешься. Впрочем, нет нужды запоминать странное географическое название, легко найдешь его методом исключения, ведь окрестности Каорты покрыты сплошными латинизмами, каждая вилла если не Анонциацьон, то по меньшей мере Сан-Виталис или Дульциссима.  К тому же и так любой житель Каорты знает мою виллу. Достаточно намекнуть на того сумасбродного помещика, который вместо того, чтобы кутить, не зная меры ни в гроке, ни в туземках (а я, смею надеяться, знаю), просиживает днями над черепками и лоскутками, которые даже не подтирку не годятся – и тебя, несомненно, отведут к моей вилле. А еще можешь сказать волшебное слово «ваниль» – и тебя тоже доставят по адресу.
У нас в самом разгаре приятное время года, не слишком жарко. Мне порой недостает родной природы и северного нашего климата, но все же я в восторге от этого нежного бриза и щебета птиц. Представь себе, мне тут доставили пару прекрасных экземпляров туканов (местные называют их аошта), теперь это в наших краях большая редкость. Поселил их в специальном вольере, надеюсь постепенно приручить, хотя они пока дичатся. Совсем как я!
Что у тебя, бесценный мой друг, нового? Как жилось тебе среди английских туманов и дождей? Так ли чопорны все англичанки, как наша старая и не слишком добрая мисс Дудл, вбивавшая в наши головы, а вернее зады, свой чудной язык? Тебе уж точно пригодились ее знания, надеюсь, что твои торговые операции идут хорошо. Оба мы живем на доходы от имений, но ты предпочитаешь оставаться поближе к доходам, а я к имениям; впрочем, разница во вкусах никогда не мешала нашей дружбе. Жаль только, что письма в Лондон идут слишком долго, так что я искренне рад твоему, хоть и временному, возвращению в Чалько.
У меня же, благодарение судьбе, все больше старого, и если я тебе начну рассказывать про свои древности, ты, пожалуй, окончательно утвердишься в мысли о полном моем сумасбродстве. Для меня же безумец тот, кто не готов променять чопорность и духоту Чалько на простоту пальм и свежесть океана, и весь этот ваш хваленый этикет на простоту нравов Литорали.
Хотелось бы передать приветы нашим общим знакомым, но если говорить правду, то о большинстве из них я не желаю ни слышать, ни думать, хотя иной раз и не получается. Об остальных расскажи, если тебе не лень, прежде всего о бесценном нашем Жозефе, и милой Тересе, и… Впрочем, ты сам знаешь, кого я имею в виду.
Это письмо я хочу закончить чжолийской поговоркой, которая, кажется, подходит к нашему случаю. На чжоли она звучит так: Buuf búdaf bubembómar. А перевел бы я ее так: «Рыба, бывает, ныряет глубоко». Вот и я нырнул глубоко, как та самая рыба, с поверхности трудно будет разглядеть, но это, как и рыбе, идет мне же на пользу.
Да, чуть не забыл, я рассчитываю быть в Чалько в конце года, есть дела, с которыми никак не может справиться болван-поверенный. Как славно будет встретиться после стольких лет! Как ты знаешь, мне пришлось пожертвовать домом в Чалько, когда я устаивал дела в своей Лягушке. Теперь уже дела идут много лучше, и через год-другой можно было бы задуматься о покупке нового дома в столице, но, впрочем, мне кажется это излишним, я не собираюсь бывать там часто. К чему я пишу всё это: мне приходится надеяться на твое неизменное гостеприимство.
Всегда твой Райми.

2.
3 декабря 1819 г., Ришенте.
Милая моя, любимая моя Элли!
Как я соскучилась по тебе! Так бы обняла и плакала, плакала на твоей груди. Ты знаешь, как мне тяжело! Ты меня поймешь.
Батюшку похоронили в родовом склепе. Это было вчера, и я до сих пор не могу поверить, что его больше нет. Сегодня вскрыли завещание. Я ничего не понимаю, я не могу сейчас об этом думать, но дела очень плохи, говорит брат. Он даже собирается подавать прошение о переводе из гвардии в армию, а для него это большая жертва. Он говорит, что не может себе позволить обмундирование, коня и что там у них еще, а жалование корнета ничего не покрывает.
Элли, милая моя Элли, но как мы можем об этом говорить, когда отец мертв? Я пытаюсь молиться о его душе, обо всех нас, и я понимаю, как мало я его любила, и как это было ужасно. Простит ли он меня?
Вот и сейчас я думаю все больше о брате, о маме, и даже об этих постыдных деньгах, и что, вероятно, придется оставить пансион, и даже зашла речь о продаже нашего дома в Чалько. Почему же он нам не сказал, как можно было такое скрывать? Неужели он думал, что нам легче будет (старательно вымарано). Видишь, какая я гадкая. Я буду думать о нем только хорошее.
Пиши мне, драгоценная моя Элли! Мы тут пробудем еще несколько дней, а потом я даже не знаю, что будет.
Безутешная Катти.

3.
28 декабря 1820 г., Разурах Рахшу.
Дорогой Аркадис, позволь поздравить тебя с наступающим новым годом и пожелать всего, что водится в таких случаях у порядочных людей. Так славно было повидать тебя снова и за рюмкой, или уж точнее, кружкой гроки, за многими кружками, вспомнить о славном, а точнее постылом, но милом наивному сердцу прошлом. Рад был и заключению контракта, ведь британские простаки готовы платить за мои скромные стручки и орешки куда больше, чем наши хишартские живоглоты. Теперь мне удастся утвердиться на берегах Темзы куда прочнее, чем раньше, когда приходилось полагаться на болвана-поверенного и альбионских перекупщиков. К тому же теперь можно надеяться, что между Каортой и Лондоном откроется сообщение (подумать только!), и мы сможем иногда писать друг другу, даже когда ты будешь в Альбионе.
Ты удивлялся, что я не остался в Чалько на 25 декабря? Не люблю, как ты знаешь, пустой праздности, а еще менее люблю, когда ее прикрывают бессмысленными мифами, вроде того, который вспоминают в нашем недостаточно пока еще просвещенном обществе как раз в этот самый день. Чем лучше все эти колокольчики, печеньица и латинские гимны моей песенки о желтой лягушке? Ничем, по-моему.
Да, я так и не успел тебе объяснить название моей виллы. Разурах Рахшу – просто «желтая лягушка». Не более того. Я раскопал это имя в «Чжолийской хронике» Виктора Бородатого, был такой у меня тут предшественник в XVII веке. Что такое это желтая лягушка, точнее, кто это такой, я и сам пока не могу объяснить, миф вроде вашего Рождества, полагаю, но в свое время у чжоли он был известен не меньше Иосифа Обручника или святого Жюсти. Если же соседи мои называют виллы в честь мифов далекого от нас Средиземноморья, отчего бы не вспомнить мне о природной мифологии здешних мест?
О народе чжоли я могу говорить бесконечно. Пусть нынешнее бедственное положение его потомков не обманывает тебя – когда-то это была великая цивилизация, мало чем уступающая Греции и Риму, и, по счастью, сюда наши блистательные предки-варвары добрались в последнюю очередь и не всё успели растоптать, так что отдельные следы неплохо сохранились. Представь себе, в Эскабеле на улице Ювелиров у старого еврея Исаака бывают настоящие чжолийские вещицы языческих времен. Он даже пытался один раз надуть меня, подсунуть подделку, но когда я его раскусил, стал меня исключительно уважать, и теперь я приобрел у него право первой покупки. Рукописи, которые встречаются довольно редко, я покупаю все, а золото и камешки в основном оставляю ему. Надеюсь, со временем удастся выйти на его поставщиков, наверняка это неграмотные крестьяне, которых ловкач бессовестно надувает. Впрочем, и мы, помещики, нередко пользуемся их наивностью, если быть до конца откровенными.
Собственно, изучению таких безделиц я и посвящаю свои дни, свободные от переписки и практических дел, которыми мало кто из помещиков Литорали утруждает себя хотя бы в той же ничтожной мере, в какой предаюсь им я.
Самочка тукана умерла, видимо, ей задали не тот корм. Самец остался один, значит, не будет потомства. Искренне жаль! Хотелось бы мне разводить и туканов. Объявил о награде за живых туканов, в джунглях они еще встречаются.
Да, перед самым отъездом, уже после нашего теплого прощания, узнал о нелепейшей семейной истории, которая еще раз подтвердила правоту моего давнего и стойкого убеждения, что родившемуся в империи следует жить поближе к морю, но подальше от столицы. Так вот, недавно почивший мой двоюродный брат, блистательный болван, умудрился спустить все состояние, и даже сам того не заметил. Он вложил все средства, накопленные поколениями ла Тордаска, в алмазную аферу, о которой ты несомненно слышал (ну кто же ищет в Чойо алмазы!), а когда понял, что остался ни с чем, отправился в игорный дом и получил достойное воздаяние за свой азарт, проиграв едва ли не большую сумму, нежели надеялся выиграть. Словом, от ла Тордаска осталась одна позолоченная шкурка. Беднягу хватил апоплексический удар, и мучался он недолго, чего никак не скажешь о родных и близких покойного.
Все-таки он был моим двоюродным братом, поэтому я допустил непростительную глупость – пригласил вдову и детей неразумного игрока к себе. Собственно, деваться им больше некуда, городской дом пошел с аукциона за долги, а имение в Ришенте сдано в долгосрочную аренду. Здесь земли у меня довольно, и рабочих рук в окрестностях  Каорты теперь хватает. Только сомневаюсь я, что наследник ла Тордаска, корнет Его Величества лейб-гвардии первого полка кирасиров, имеет хоть малейшее представление о чем-то, кроме попоек и вольтижировки, и что он способен будет выжать из этой земли достаточно денег для своего родового аппетита. Да и военную службу он, кажется, не собирается бросать. Ну, а вдова с несовершеннолетней дочерью уж как-нибудь пристроятся, только придется им забыть о столичном лоске.
Вот так рушатся и семейные миры, и целые цивилизации. Недаром говорили чжолийские мудрецы: “bo ber Betl ub bebíd bésa bebenníwahhash”. В переводе это означает: «Этот большой Бетл (название города) из легкой глины построен». Из глины строили эти города, которые теперь лежат такими живописными руинами.
Твой Райми.

4.
1 января 1820 г., Чалько.
Милая моя Элли!
Этот новый год несет разлуку. Я больше никогда не появлюсь в нашем пансионе. Ты знаешь все подробности нашей жизни, я даже не хочу об этом говорить. Я люблю тебя, Элюшка! Там, в далеких колониях, я всегда буду думать о тебе, и ждать нашей новой встречи.
Уже выносят вещи, дом, как ты знаешь, теперь не наш.
Брат даже продал свой мундир и коня, он теперь простой драгунский офицер в каком-то далеком полку. Мама плачет дни напролет. Я держусь. Хорошо, что мне позволили взять с собой в южные колонии Мурика. Хотя бы какая-то ниточка из прежней жизни.
Твоя до конца Катти.

5.
8 января 1820 г., Разурах Рахшу.
Дорогой Аркадис,
Совсем не оставалось времени на писание писем и прочих трудов – так поглотили меня ванильные заботы. Забыл тебе сказать, что если прибудешь в Каорту, сможешь меня найти по запаху ванили, если только ветер будет подходящий. От Разурах Рахшу до Каорты не более десяти миль, можно проделать этот путь верхом в оба конца за один день, и я иной раз не отказываю себе в таком развлечении. На самом деле, конечно, запах не может путешествовать на такие расстояния, но если спросишь дорогу к Ванильной Вилле, тебя отвезут ко мне, куда же еще?
Урожай как раз закончили собирать, в этом году был он отменным. До чего же мне нравится ваниль! Это, если ты не знаешь, лиана, цветы которой подобны орхидее. Она любит солнце и, хотя нуждается в дереве-подпорке, но, в отличие от других лиан, не паразитирует на нем, а живет с ним в полной гармонии и питается собственными соками. Людям нашего круга есть, чему поучиться у ванили.
О цветении и опылении ванили я расскажу тебе как-нибудь в другой раз, причем не стану доверять этих слов бумаге. Думаю, что на лондонской своей бирже интересуешься, ты только стручками, а не цветами, но в этом ты не прав. Цветы прекрасны, и в них и сокрыт секрет моего успеха. Но продаются и в самом деле стручки, вот они и доходят у меня сейчас до нужной кондиции, и каждый заранее, еще на дереве, был на всякий случай заклеймен моими инициалами.
Еще ты спрашивал, действительно ли я атеист. Да, действительно, и не по моде, а по убеждению. Я верю в разум и в свободу человека, и нет нужды обсуждать это далее.
Еще ты спрашивал о моих брачных планах. Поверь, никаких планов подобного рода просто не существует. Нет, я чужд противоестественным порокам, и, как всякое существо мужского пола, испытываю порой потребность в существе женского, но не вижу причин, почему это должно обязательно обставляться такой кучей условностей, и почему свободный выбор двух людей должен питать и церковников (при венчании), и адвокатов (при разводе). Я предпочитаю, чтобы это оставалось строго между нами.
И, поверь, я не уподобляюсь тем помещикам, которые заводят гаремы из деревенских девчонок, не рискующих отказать богатому господину. Нет, если я говорю о свободном выборе, его я и имею в виду. Буду рад при случае познакомить тебя с Асти, в особенности если приедешь к нам. Грока здесь привозная и не всегда так хороша, как бывала в «Шустрой белке» или «Ручье под ивой», но вот из сахарного тростника, как ты знаешь, выходит неплохой кежа (иностранцы зовут это ромом), а из мякоти орехов анакардии – хорли, славный ликер. У меня есть маленький винокуренный цех, в нашем климате без этого просто невозможно жить.
Сегодня услышал, как местные ребятишки распевают: «мы живем в Желтой Лягушке, мы все в ней живем». Так начинает один, а остальные подхватывают: «в Желтой Лягушке, в Желтой Лягушке, в Желтой Лягушке». И поют хором целыми днями за своей работой, о которой я тебе обязательно еще расскажу. Кажется, мой опыт вполне удался. Но до чего же музыкальны туземцы! Ты заслушался бы их пением, и многоствольными флейтами, и бубнами. Ничего общего с той оперной скукой, которую на нас, благонравных мальчиков, наводили наши не менее благонравные воспитатели. «В Желтой Лягушке мы живем», напеваю и я целый день на местном наречии, так привязался ко мне этот мотив!
Кстати, завтра прибывают мои родственнички, так что придется мне на сем заканчивать письмо и идти проверять, как выполнены распоряжения относительно приема дорогих гостей. Поеду встречать их корабль в Каорту. Думаю, что после путешествия они отдохнут денек в моем небольшом каортском доме, прямо на берегу океана (да и я, признаться, люблю смотреть на морскую гладь), а на следующий день переедем к нам в насквозь прованиленную Лягушку. А письмо это поплывет к тебе на том самом корабле, сначала до Чалько, а затем уж и в Британию. Ванили скоро не жди, ей еще предстоит дозреть; разузнай, будь добр, о ценах на мексиканскую, и об объемах поставок. Хотел бы я увидеть, как Боливар доберется до Мексики! Разумеется, в первую очередь я желаю свободы мексиканцам, но и деловые соображения заставляют меня горячо сочувствовать делу освобождения колоний от средневековейшей из всех средневековых монархий – разумею Испанию. Или, по крайней мере, их освобождению от ванили. Все же моя ваниль из Литорали котируется пока ниже мексиканской, хотя, право слово, она ничуть не хуже.
Признаться, меня особенно беспокоит остров Реюньон, слишком резво взялись эти французы за дело. Пока что выращивать ваниль у них не получается, как сообщил мне по секрету один капитан. Редко когда что у них получается, но уж когда получается, то потом всему свету остается только утираться. Вот и Бонапарт у них был точно такой же, не так ли?
Если же говорить об успехах Боливара, то и я не чаю дожить до того времени, когда мы здесь, в хишартских колониях, сбросим эту ветошь званий и чинов, и организуем свою жизнь на разумных началах независимости, свободы и просвещения. Британия, да и бывшие ее североамериканские колонии, показывают в этом пример всему прогрессивному человечеству.
Расскажи мне подробнее о мерах, принятых правительством Англии, на мой взгляд, вполне разумных, по предотвращению якобинских смут. Я всегда полагал, что прежде следует просветить человека должным образом, а затем уж давать ему политические права. Я горячий сторонник свободы, но если идти путем пылких французов, то, глядишь, всякий фермер или сапожник, чего доброго, захочет голосовать на выборах! Только в страшном сне можно представить себе государство, где парламент избирают не образованные (а стало быть, состоятельные) слои общества, а любая голытьба. Смешно представить себе, из каких фигляров состояло бы таковое собрание!
Впрочем, оставим это, отличный урожай этого года интересует меня куда больше. Как гласит чжолийская поговорка, gragínhe gra grágit glax – «Желудок раба смотрит на сыр». А кошелек помещика – на его плантации.
Райми.

6.
10 января 1820 г., Каорта.
Милая Элли,
Вот мы и прибыли в колонии. Путешествие на корабле я перенесла очень хорошо, но брат и особенно матушка страдали от качки. Мне казалось, она была совсем несильной. Мурик тоже очень беспокоился, но ему нравилось есть сырую рыбу, которую ловили прямо с борта. А еще мы видели настоящих дельфинов! Мне очень понравилось плавание, только матросы были немного грубоваты, и капитан не захотел пускать меня на мостик, где он командует. Это не мешало ему любезничать со мной за обедом, эти военные бывают так надоедливы, ты знаешь! Мой братец наверняка такой же.
Дядюшка встретил нас на пристани Каорты, так называется этот городок, из которого я пишу тебе письмо. Он выглядел так забавно в своих холщовых штанах с кожаными вставками, это костюм для верховой езды, представь себе, он так и встречал нас, извинившись, что чуть не опоздал к прибытию и не успел переодеться! Матушка чуть не упала в обморок. От него пахло конским потом, он прискакал верхом прямо из своего поместья, хотя за нами прислал экипаж. А потом, едва поприветствовав нас, ушел к океану. Кажется, он даже собирался в нем плавать, и это в середине зимы. Очень странный господин, не правда ли!
Впрочем, зима здесь удивительно теплая, и люди похожи на тех, которых мы видели в Чалько, только выговаривают они как-то странно. Наверное, у них тут не очень хорошие школы. Не то, что наш пансион, я не могу вспоминать его без слез, милая Элюшка, а уж в особенности тебя.
Вот теперь начинается наша новая жизнь. Здесь нас поселили в каком-то деревенском домике на берегу моря, а завтра мы поедем к нему в поместье. Я надеюсь, что там все будет более цивилизованно. Ну вот, кажется, слуги разбили при перевозке часть нашего фарфора, а может, он пострадал во время качки. Матушка расстроилась, пойду ее утешать.
Наш корабль «Морская раковина» отвезет тебе обратно мое письмо!
Твоя Катти-путешественница.

7.
20 января 1920 г., Разурах Рахшу.
Ученый мой Аркадис,
Я всегда знал, что ты изрядный ботаник, да к тому же еще и химик, так что отвечу тебе откровенно. Да, ты совершенно прав, все дело в опылении. Маленькие пчелки мелипона водятся только в Мексике, на родине ванили. Они не живут на нашем континенте. Они не станут лететь через океан, чтобы помочь моему ванильному царству, или этим французам с Реюньона. Ваниль оплодотворяет только один вид насекомых на свете, а без оплодотворения не будет и стручков. С того и начинались опыты с ванилью в наших местах – она росла, цвела и божественно пахла, но не плодоносила, совсем, никогда, никак! Я обязательно раскрою тебе секрет, но, разумеется, не в письме. Не сомневаюсь, что за плантациями моими следят десятки пар глаз, и секрет уже давно перестал быть секретом для соседей, но все же сам удовлетворять их любопытство вовсе не намерен.
Впрочем, ты затронул не менее важный, чем опыление, вопрос – рабочие руки. Да, благодаря британскому флоту и более того, британскому парламенту, запретившему постыдную для разумного человека трансатлантическую торговлю живым товаром, цены на этот товар взлетели до небес. Да и не по душе мне такая торговля. Человек рождается свободным; неравенство естественно, так как один умен, а другой глуп, один унаследовал немалое состояние от родителей, а другой был подброшен попрошайками к дверям приюта. Неравенство коренится в самой природе вещей, и, вопреки якобинской глупости, равенство только сделало бы невозможным свободу и братство людей. Но рабство, безусловно, постыдно. Не далее как в прошлом году фрегат «Пилчард» пустил на дно известного в наших краях текрурского живоглота Абдул-Керима вместе со всем экипажем, а несчастных негров высадил во Фритауне. Там, говорят, им выдают лопату, клочок земли и котелок, чтобы сделать возможным (хотя едва ли сносным) дальнейшее их существование. Мы пили с капитаном, когда «Пилчард» заходил в Каорту, занятный был господин. И английский я, оказывается, еще не совсем забыл.
Итак, работорговля сходит на нет. Мои соседи ломают голову, как разводить рабов у себя дома, словно речь идет о туканах. Видишь ли, они привыкли, что новых купить проще, чем сберечь старых. При случае пришлю тебе номер «Эскабельского герольда», презабавная выходит дискуссия. О Британии мои соседи высказываются в самых острых выражениях, что как-то не мешает им продавать туда какао и сахар.
Сахар! Представляешь ли себе, что такое рубка тростника? Обнаженные по пояс молодцы, каждый ростом с гренадера, огромными ножами вроде драгунских палашей (их у нас называют «мачете»), рубят и рубят заросли тростника с утра до вечера. Пожалуй, у таких работников хозяин сам легко окажется в заложниках. Никогда и не думал о выращивании сахара, хотя здесь оно широко распространено.
Как ты знаешь, я унаследовал имение от отца почти девять лет назад. Кажется, я говорил тебе, что тогда тут рос один лишь мускатник и небольшое количество перца, но и этот урожай некому было убирать. Рабов не предвиделось. Что мог я поделать? Естественный выход – нанять работников. Но чжоли совсем не торопяться продавать свой труд, даже за пристойную цену. Для тебя в Англии это может показаться дикостью, но, тем не менее, это так. И я не стал бы списывать все лишь на их природную лень, о которой так любят разглагольствовать за рюмкой кежи наши прибрежные господа, которые без помощи слуги не могут натянуть штаны. Чжоли в производят у себя почти все, в чем нуждаются, а кузнец и пара плотников найдутся в каждой деревне, ткачеством и плетением корзин да веревок занимается практически любая женщина. Необходимые им припасы вроде соли или стальных иголок они меняют на кукурузу и шкуры, так что деньги их не особенно интересуют. По закону они обязаны лишь отдавать четверть своего урожая дармоедам из монастыря святого Грациана, да еще за ними числятся некоторые повинности. Почвы здесь плодородные, не то, что за горами, дожди идут каждый год, так что туземцы могут позволить себе спокойно попыхивать трубками у порогов своих хижин. Спокойствие для них дороже богатства.
Словом, поиски мои не были успешны, пока я не обратил внимание на детей. Детям этого народа деньги нужнее, чем взрослым. Дело в том, что чжоли стараются пораньше вступить в брак. Кстати, в этом есть свой резон; ты знаешь, что сам я предпочитаю свободу матримониальным обязательствам, но если уж уровень достатка не позволяет человеку иметь такую свободу, то следует по крайней мере оградить его от ошибок. И брак, заключенный в раннем возрасте, когда сформировалось тело, но не разум, позволяет старшему поколению воспитать мужа и жену. Ты можешь удивиться, но тут сильна власть общины, и молодых супругов могут и вправду наказать, словно нашаливших детей – совсем как нас наказывали в детстве, разве что розги в таких случаях бывают подлиннее и потолще. Тех же, кто живет с родителями, наказывает отец семейства, будь бедолагам хоть по тридцать лет.
Но я отвлекся; так вот, юноша получает надел в общине (айо) и права полноправного ее члена (айоколоме) только после женитьбы. А перед свадьбой юноша должен сделать будущему тестю изрядный подарок (раньше платили скотом, сейчас в ход нередко идут деньги), да и невесте следует обзавестись приданым, причем не хуже, чему соседей, ведь смотреть и обсуждать будут все соседушки. Каких расходов требует трехдневное празднество в честь новобрачных, я вообще затрудняюсь подсчитать, но приглашается вся деревня, не говоря уже о многопрожорливых преподобиях и охочих до дармовщинки чиновников. «Хоть прослабься, а проставься!» – гласит грубоватая, но точная местная поговорка.
А ведь детей в местных семьях редко бывает меньше трех-четырех, иной раз и до десяти доходит. Так что ты понимаешь, кому тут нужнее всего звонкая монета. И имение мое удалось построить так, что работа, не слишком тяжелая и вовсе не опасная, требует нежных и тонких пальчиков, о чем расскажу тебе при встрече. В твоем туманном Лондоне дети вынуждены грести тяжелой лопатой уголь и надрываться у ткацких станков, не говоря уж о вовсе недостойных занятиях, а мои ребятишки вдыхают аромат цветов. По-моему, это много лучше.
За шесть-семь сезонов на моей плантации они зарабатывают достаточно для начала взрослой жизни. Заработанные суммы учитываются и безукоризненно выдаются в конце. Патер наш так любит им расписывать, как Иаков семь лет работал за Рахиль, – что ж, мало что нового случается в этом мире. Только у меня будущая невеста обычно рвет мускатник рядышком с парнем и постреливает глазками, не чая, как отправится выехать в церковь на размалеванном фаэтоне, под выстрелы кремневых мушкетов, с кружевным зонтиком и в платье, усыпанном стекляшками (не иначе как погоревший цирк снабдил ими эскабельских евреев). Они славные, мои ребятишки, и безо всякой мишуры жили бы не менее счастливо, но ты сам знаешь, как много лишнего может требовать от людей суеверный обычай. Если нужны им стекляшки, пусть по крайней мере заработают их честным и посильным трудом.
Такое количество детей (начиная с 9-10 и до 15-16 лет), надо как-то обустроить и прокормить, да еще и присмотреть за ними. Живут они у меня вовсе не круглый год, хотя, кроме ванили, работают и с мускатным орехом. Надеюсь, тебе не придет в голову, что я безжалостно использую труд этих детей. У меня они получают то, чего никогда бы не увидели в своих родных деревнях – в частности, ты удивишься, но у меня учат их грамоте. Это, кстати, оказалось отличным способом нейтрализовать влияние церкви. Она, по крайней мере, в теории, категорически против работы по воскресеньям и главным праздникам; что же, обычай устраивать выходной вполне разумен. Но вот обычай проводить его в праздности или посвящать суеверию – вовсе нет. Так что мы нашли превосходный компромисс. Я завел себе в имении молодого священника, зовут его Ленар. Что он служит для них мессу, это пусть; но после мессы бывают обязательные занятия. Младшие дети, кроме того, посещают краткие уроки, не более часа, по вторничным и четверговым утрам, до работы (конечно же, не в разгар сезона). Что же, пусть учит их своему катехизису и Ave Maria, это я ему не запрещаю при условии, что грамота и арифметика все же будут на первом месте. Ему помогают старшие парни и девушки, такая работа оплачивается в тройном размере и на нее отбираются самые способные.
Я и сам иной раз прихожу к ним на урок и рассказываю, к примеру, об их родном крае, об истории и культуре их народа. Не только учу их, но и сам учусь их языку и обычаям. Видел бы ты, как блестят глаза малышей, когда я говорю с ними о великой империи Коро, о ее правителях лалагвелагве, о победах чжоли над текрурами! Так, кстати, зарабатывается уважение, без которого не поможет ни надсмотрщик, ни расчетчик.
При этом я сразу объявляю своим подопечным, что тот, кто не сможет в конце сезона попросить свою плату по-хишартски и написать в списке собственное имя, ее не получит. Разумеется, я не так жесток, чтобы лишать законного заработка бедных детей под предлогом их невежества, и выдаю причитающееся им в любом случае, но тому, кто проявит леность в учебе, помимо денег, несомненно, причитается и порка, причем не только при окончательном расчете, но и на постоянной основе. Видишь, как мало меняется в этом мире!
Я уж не говорю о том, что пищу многие из ребят находят куда более сносной, нежели та похлебка, которой их потчуют дома, да и одеждой их зачастую обеспечиваю я – то, в чем они приходят на заработки, не всегда доживает до конца сезона.
Да, что касается моих родственников, общались мы не так много, как ты, наверное, думаешь, да оно и к лучшему. Блистательный хлыщ, имею в виду сына покойного, отбыл к месту новой службы, не забыв одолжить у меня «минимально необходимую», по его словам, сумму. Что же тогда считается у них мотовством, интересно… Его драгунский полк стоит в Эскабеле, не так уж и далеко отсюда. Я предлагал ему взять у меня в дешевую аренду один участок, помочь с набором рабочих и выделить толкового управляющего, но вздорный мальчишка отказался. Он, видите ли, офицер, а не помещик! Оставлять на моем попечении вздорную старуху и глупую девчонку офицерская честь ему не мешает, а вот выращивать ваниль или мускат – выше его достоинства. Ну, пусть тогда послужит Его Величеству, а от меня ему больше не видать ни гроша.
Вдова безутешна от перенесенной утраты (имею в виду состояние, конечно же, а не покойного), а паче того – от дикости нравов и непривычного климата. Ну, а девчонка забавна, как домашняя кошечка, которую выпустили в лес. Надоедает мне расспросами, а то и нравоучениями. Вызвалась, кстати, помогать мне в школе – ну что же, пусть попробует в ближайшее воскресенье, только ведь это ей не пансион. Засмеют эту барышню мои ребятишки.
Боюсь, что посещение это затянется надолго, хорошо хотя бы братец уехал.
Да, и чжолийскую поговорку напоследок, как условились мы в наших письмах. Вот разве что эту, из той же коллекции: “Dodónhe doo dónir”. Это значит: «сын моря свободен». Вот, наверное, почему я так люблю море, хотя бы раз в две недели стараюсь съездить на купание (конечно, не в пору цветения ванили). Сами чжоли не любили и не понимали моря, но всегда признавали за ним великую силу свободы. Впрочем, об этом в другой раз.
Искренне,
Райми.

8.
21 января 1820 г., Лягушкины Стручки
Милая Элли,
Спасибо тебе большое за твои новости, и передавай мои поцелуи всем девочкам, особенно Женни и Лауре, а вот этой задаваке, ну ты знаешь о ком, не передавай ничего. Я так по вам всем соскучилась! Мне так вас не хватает в этих Лягушкиных Стручках!
Да-да, представляешь себе, так и называется это место, где нас поселил дядюшка! Ты когда-нибудь думала, что ла Тордаска будут жить в стручках, да еще и лягушкиных! Но на самом деле всё не так ужасно, это просто что-то из древних обычаев каких-то местных дикарей, дядюшка так мне и объяснил. Зато теперь он продает эти стручки, и потому очень богат. Только дом у него не такой, к каким привыкли мы в Чалько. Он довольно просторный, и в нем хороший сад с красивыми растениями и попугаями. А еще там живет очень смешная разноцветная птица с огромным клювом, она почти ручная и берет у меня фрукты, но гладить себя не дает. Дядюшка называет ее «ошта». А в остальном это довольно простой домик, без особых украшений.
Оказывается, они тут совсем не негры, лишь чуточку смуглее нас. Только одна из кухарок негритянка, и в саду садовник тоже совсем черный, он очень милый и всегда показывает мне распустившиеся цветы. Говорят, что на других виллах негров больше.
Почему-то на дядюшку работают маленькие дети. Взрослые, впрочем, тоже, но в основном дети. Вот и ко мне приставили служанкой девчонку, она очень старается, но ужасная неумеха. У нее смешное имя Гурди. Представляешь, она вчера гладила и прожгла мой кружевной воротник! Она очень переживала, и спросила, принести ли ей розги, чтобы я высекла ее за провинность, только просила не прогонять ее домой. Я утешила бедняжку, сказать по правде, надевать воротник к ужину мне и самой надоедало, а сечь слуг, я полагаю, низко. Она, право, не могла понять моих резонов, и только просила, чтобы я высекла ее сама и ничего не говорила дядюшке. Кажется, она не совсем хорошо понимает по-хишартски, я уже тебе писала про их здешний говор, мама находит его очень вульгарным.
Матушка страдает от здешней дикости, ей совершенно не с кем поговорить. Брат уехал в полк куда-то не очень далеко, но он сможет приезжать нечасто, такая у него служба. Мурик выходил гулять во двор и вчера поймал мышь! Он очень удивился, но мышку съел. Мне кажется, ему было вкусно, хотя мышку было жалко, и я бы непременно ее отобрала и отпустила, если бы она уже не была такой покалеченной. К тому же мне не хотелось огорчать Мурика, ведь это его законная добыча.
Дядюшка бука, все время в своих полях, а вчера опять ездил в Каорту. Я хотела попросить у мамы разрешения съездить с ним, но она сказала, что это вовсе неприлично, девице моего круга толкаться в порту, даже и с родным дядей. Кажется, она ему не доверяет.
Все-таки он благородно поступил, что принял нас к себе, ведь мы ничем не можем ему отплатить. Я слышала, что по воскресеньям его работникам-детям местный священник (он очень милый, отец Ленар!) дает уроки религии, грамматики и арифметики, и я вызвалась ему помогать. Дядюшка только рассмеялся и сказал, что я не представляю себе, что это за люди, и еще добавил, что жизнь тут сильно отличается от моего пансиона. Конечно, отличается, как будто я не вижу! Но я всем сердцем хочу просвещать этих бедных дикарей, которые даже не могут правильно выговаривать букву V, представляешь? У них выходит то F, то что-то вроде U. Определенно, я смогу им помочь! Жаль только, что я не знаю медицины, тогда бы я смогла их еще и лечить. И еще я очень хотела бы проповедовать нашу веру среди дикарей, но эти туземцы уже крещены, так что мне не удастся стать миссионеркой. Но это и к лучшему, потому что по катехизису у меня всегда были неважные отметки, я постоянно путалась в этих сверхдолжных заслугах и пресуществлениях. Видишь, у меня у самой нет даже должных заслуг, как же я могу рассказывать им о сверхдолжных? Лучше буду учить их правильно выговаривать букву V, это тоже важно.
Я не знаю, сколько нам тут еще предстоит пробыть, но я ужасно скучаю по тебе, милая Элли, и по нашему пансиону.
Обнимаю тебя тысячу раз,
Твоя Катти.

9.
28 января 1920 г., Желтая Лягушка
Милая Элли,
Я так благодарна тебе за известия о нашем пансионе! Читаю и перечитываю твое письмо, и я словно бы снова с вами, в нашем замечательном саду, или в классе, или в спальне, где так здорово было болтать с тобой перед сном… Кажется, даже стоять перед классной наставницей и слушать ее назидания была бы снова готова, и сидеть одна в воскресный день в спальне без прогулки и без сладкого, только бы снова всех вас увидеть. Какой славный был у нас пансион!
Хотя и тут много интересного и я рада, что побывала в чужих краях! Только матушка страдает от жары. Ты не поверишь, еще январь, но здесь как у нас летом. Я не выхожу без шляпки и веера, а в доме стоят кувшины с холодным морсом, это очень вкусно и хорошо освежает в жару. Оказывается, дядюшке специально привозят лед с дальних северных гор, его хранят в глубоких подвалах и потихоньку отпиливают, чтобы делать холодный морс и другие напитки. По праздникам здесь дают даже мороженое, только дядюшка почему-то совсем не ходит в церковь, хотя я его и уговариваю.
А тут, Элюшка, тут было такое, я даже не знаю, как тебе это описать. Может быть, и зря я вызывалась помогать в школе для туземцев. Но теперь уж я ни за что не отступлюсь! Обязательно буду учить их хорошим манерам (насколько они смогут воспринять), грамматике и всему остальному.
Но все-таки что было… Сначала была месса, отец Ленар такой благочестивый, только дети шалили и не очень его слушали. Мне кажется, они плохо понимают смысл латинских гимнов, надо будет им объяснять… если только я сама в них разберусь. Почему я бывала так невнимательна на занятиях!
После мессы были уроки, прямо под открытым небом, под навесами из листьев. Юноши и девушки нашего с тобой возраста из числа самих туземцев вели эти занятия, а отец Ленар и его помощница сестра Цецилия (она совсем не такая милая и вообще уже немолодая) их по очереди обходили и поправляли. Я тоже так хочу! У меня наверняка получится лучше, чем у этой Цецилии.
Но после занятий было нечто совершенно… В общем, отец Ленар собрал всех детей вместе и стал говорить о том, как важно не лениться и слушаться господина (то есть моего дядюшку) и вообще всех старших. Это, конечно, правда, но ты же знаешь, как скучно слушать такие вещи! А потом… Потом он назвал имена пятерых мальчиков… Я не очень хорошо поняла, в чем они провинились, но наверняка они много шалили. Они вышли вперед, а еще принесли скамейку, и еще такие гибкие прутики.
Элли, скажи мне, только честно, тебя когда-нибудь наказывали ими? Меня никогда, правда-правда! В нашей семье только раз или два наказали моего брата, но не меня. И я не видела, когда это было с ним. А тут!
Элли, а ты когда-нибудь видела неодетых мальчиков? Совсем неодетых? Они тут носят короткие штаны и рубашки, а под ними совсем ничего нет! И когда их наказывали… мне было так стыдно! Но я подумала, что это как статуи в парке, хотя если честно, человек всегда интересней статуи, правда? Мне, наверное, следовало бы отвернуться, но я почему-то не подумала об этом. Только ты никому не говори, ладно, а то все подумают, что я такая распутная девица. И ничего я не смотрела на них! Просто мне же важно было понять, как всё у них устроено. Я имею в виду занятия в этой школе!
И еще они такие терпеливые, двое старших почти совсем не кричали. Наши хишартские мальчики смогли бы выдержать такое, интересно? Мой братец наверняка вопил как резаный. А вот они очень старались молчать, это было видно, и все смотрели, выдержат они это испытание или нет. Элли, ты, наверное, думаешь, что я ужасная, но мне самой очень стыдно! И дядюшка потом так еще пошутил. Я не спала потом целую ночь, едва я закрывала глаза, как снова видела всё это перед собой. А матушке я ничего не сказала.
Я обязательно буду помогать в этой школе, но, разумеется, я не стану так относиться к местным мальчикам. Может быть, они и дикари, но я верю, что моя доброта растопит их сердце лучше всяких угроз.
Обнимаю тебя, Элюшка, ты слышишь, никому не рассказывай об этом!
Катти.

10.
17 февраля 1920 г., Разурах Рахшу.
Ученейший мой Аркадис,
У меня здесь столько радостных событий! Во-первых, мне поймали еще парочку туканов, надеюсь заняться их разведением. Чудеснейшие птицы! Природа тоже иногда умеет пошутить, и туканы – лучшее тому доказательство.
Во-вторых, позавчера прибыл из Чалько заказанный мной у букинистов экземпляр книги Алонсо Кастельяно “De imperio, religione, lingua ac moribus gentis Czoliensis nova et amplissima dissertatio”. Забросив почти что все дела по имению, начал читать. Нет, к сожалению, не всё Алонсо описал верно, многое, видимо, почерпнул он из портовых кабачков, расспрашивая рейтаров и торговцев, но все же книга ценная. В конце концов, он застал те времена, когда в центральном Коро говорили еще исключительно на том самом языке, который ныне сохранился разве что в наших краях, да и то в искаженном виде.
И, наконец, вести из Испании! Неужто пробуждается Европа? Мы, не заставшие славную зарю французской революции, которая так быстро сменилась кровавым кошмаром гильотин и солдафонов в королевских коронах, неужели мы увидим победу разума в Старом Свете, да и в Новом тоже? Ты, несомненно, слышал об испанских событиях. До нас новости доходят слишком поздно, но то, что дошло, обнадеживает. Хотелось бы, чтобы ты, прочитав это письмо, уже твердо знал не только то, что известно мне, но и то, на что я только надеюсь – что в Испании восстановлена конституция, разогнаны шутовская камарилья и этот позор Средневековья, инквизиция, так что теперь страна начинает жить в духе разума и свободы. И особая надежда – что вся Европа пробудится вслед за нашими соседями. Разумеется, эта новая Испания немедленно должна дать свободу своим американским колониям, которые только ее и жаждут.
Впрочем, что Америка и Европа… Хишарта, милая моя Хишарта, как и тебе я желаю свободы! Впрочем, здесь остановлюсь, ибо переписка наша может быть прочитана лишними глазами. Только не забуду уточнить, что со всем почтением отношусь к Его Величеству Жеану Девятому и надеюсь, что именно с его правлением будут связывать наши потомки переход от затейливой мишуры древних обычаев к подлинно разумному устройству общественной жизни.
Удивлен твоими рассуждениями по поводу британских «шести актов». Неужели ты видишь утрату гражданских свобод в этих запретах для черни? Просвещение, сначала просвещение, а потому уже свобода. Пока человек незрел и неразвит, он не может догадываться даже о собственном благе, и потому подлинный либерал никогда не пойдет на поводу у толпы. Впрочем, ты, пожалуй, отчасти и прав; тори действительно хватили лишнего. Впрочем, нам и о таких достижениях, которые в Британии кажутся отступлениями от свободы слова, остается только мечтать.
Ты спрашивал, кстати, что сталось с рабами, которых держал на плантации управляющий моего отца. Я просто отпустил их на волю. Они стократно отработали свою цену, и я ни в коем случае не собирался заделываться работорговцем. Впрочем, немного их и оставалось. Не знаю, как во Фритауне, а тут мало кто из них захотел ковырять мотыгой землю, хотя такую возможность я им предоставил. Текрурцы в основном подались в родные края, кто-то остался у меня как наемная прислуга, о судьбе нескольких человек ничего достоверного не знаю – то ли батрачат на соседей, то ли растворились среди припортового сброда Каорты. А может, их уже нет в живых.
С тем, что ты пишешь о положительной роли религии, позволь решительно не согласиться. Что же хорошего в том, что мой карманный аббат учит их катехизису? Как пригодится им это в жизни? Никакого смягчения нравов, поверь. Вот и Катти, забавная девчонка, стала с утра до вечера обращать меня в католичество. Я только посмеиваюсь. Сводил ее в школу, куда она так рвалась. Кажется, ученики ее не впечатлили, хотя за поркой пятерых лентяев она наблюдала с большим, доложу тебе, интересом, даже щеки раскраснелись. Что ж, видимо, комнатная моя кошечка до сих пор не видела иных школ, кроме своего пансиона, а уж мальчишки без штанов ей точно попались на глаза в первый раз в жизни. Вот и ей настало время чему-то научиться. Да и, в конце концов, что ей сидеть взаперти да безделии? Пусть займется хоть чем-нибудь, хотя бы и не было особого толку, но все же бездельничать не будет.
Еще она заинтересовалась моими чжолийскими штудиями и попросила даже обучить ее языку туземцев. Вот уж странная просьба, достойная, впрочем, всяческого уважения! Я отчасти поручил ее заботам служанки, которая может подсказать много слов, но в силу неразвитости и необразованности вряд ли сможет она составить верное представление о грамматике хотя бы и природного своего наречия. Поэтому я поручил Катти переписывать набело мой очерк чжолийской грамматики, хотя он еще и далеко не закончен, но всё занятие будет любознательной девчонке. Она уже засыпала меня вопросами; ведь этот язык не похож ни на один из европейских и весьма своеобычен.
У нас тут начинается самая жаркая пора, во всех смыслах. До мая, когда можно ждать первых дождей, будет только солнце и духота, сначала мне было трудновато привыкнуть к этому климату, но теперь уже лучше. Главное, не ходить по улице с непокрытой головой и часто употреблять напитки (нет, я не о гроке, хотя понемногу добавляю и ее в свою воду). А кроме того, началось то самое таинство, рассказ о котором я не могу доверить бумаге. На некоторых соседних виллах тоже начали экспериментировать с ванилью, и я не хочу слишком облегчать им задачу подробным рассказом.
Пиши, бесценный мой друг, твои письма весьма скрашивают мое одиночество.
Райми.
P.S. Чуть не забыл поговорку. Пусть это будет… вот эта: Arárt amámhash ak áma. «Боги рождаются от матери». А ты говоришь, религия! Древние чжоли ценили материнство выше божественности.

11.
1 марта 1820 г., Разурах Рахшу.
Дорогой Аркадис,
С детства помню, насколько ты любознателен. Я, бывало, все уходил в свои мечты и фантазии, а ты тратил свое время на уроки, стремясь узнать даже то, чего, казалось бы, не требовали от нас учителя. Вот и сейчас узнаю тебя! Ты спрашиваешь меня об империи Коро – конечно же, ты можешь найти в следующий свой приезд в Чалько те самые книги, которые я называл тебе, хотя, конечно, это будет нелегко. В кратком письме невозможно всего пересказать, а там все описано достаточно подробно и систематично.
Что касается религии, то на богов они не скупились, только самых главных был тринадцать: солнце, луна, да еще всякие капризные планеты, от которых только и следовало ждать подвоха. Был у них, к примеру, бог Шама, главный храм которого находился в Техаве, и было у него чуть ли не с полсотни ипостасей (христианское богословие бледнеет, не так ли?)  Как «огонь-шиповник» он заведовал лесными пожарами и выжиганием кустарника на полях, как «острый агат» покровительствовал воинам-копейщикам, а как «высокий тростник» – писцам.
Или вот взять загадочного «повелителя бабочек», Чоолкайру. Он и даятель жизни, он же и проводник душ в мир мертвых. Бабочки-души сопровождают его всюду, и, говорят, когда ему неугоден бывает правитель, он может сделать так, что произносимые им слова немедленно превращаются в желтых бабочек и порхают над его головой, подавая ясный знак подданным, что смена власти неминуема.
Даже после смерти, как они верили, становились слугами и воинами богов, которые притом порой враждовали друг с другом. Не стеснялись эти милые божества использовать для пополнения своих дворов болезни и напасти – Челайо комплектовал свою свиту умершими от оспы, Каутава забирал жертв чумы, а Эхита утопленников. Только павшие в бою воины получали право самостоятельно выбрать мир, куда переселялись их души, а жрецы-олоре призывались, чтобы уточнить сделанный выбор.
Впрочем, есть тут, доложу тебе, одна странность. Доводилось мне расспрашивать моих добрых крестьян об их религии, и все они тут же уверяли меня наперебой, что они добрые католики и ходят к мессе (как жестоко они заблуждаются, думая, что я сочту это похвальным!). Никакие упоминания старых богов и прежних культов не вызывали у них ничего, кроме недоумения или открытого неприятия. Но ведь я прекрасно знаю, что и колдовство, и самые нелепые верования обряды процветают в их среде! Не настолько же они хитроумны, чтобы притворяться католиками и оставаться язычниками.
И вот что пришло мне в голову, мой дорогой друг. Религия империи Коро, руины которой еще застали Виктор Бородатый и Алонсо Кастельяно, действительно мертва. Но ведь и они пишут, что в свое время эта религия была навязана народу властями, как и католицизм у нас, как и всякая официальная религия. Против нее-то и ополчились в свое время миссионеры, начиная с нашего славного Жюсти: сносили храмы, рушили идолов, не вынося, как и базарные торговцы, никакой конкуренции. И простонародье довольно безразлично отнеслось к этой перемене: теперь, дескать, правят нами не Шама и не Чоолкайра, а Христос и Дева Мария, ну так нам-то что за дело? Это господа пусть балуются.
А вот народные суеверия пережили и языческую, и христианскую реформу. Как поклонялись они духам предков и духам природы, так и продолжали, что в Коро, что в Хишарте, только рассказывать они об этом не слишком-то любят. Вот, пожалуй, достойный предмет для изучения; ведь здесь, в глуши, мне нечем бывает занять часы досуга: книг сюда привозят не так уж и много, а древности с улицы Ювелиров перепадают мне слишком редко. Наверное, займусь в ближайшее время от скуки всеми этими желтыми лягушками да розовыми слонами, в которых верят мои наивные батраки. Чем хуже катехизиса?
Но хватит о мракобесии. Ведь была в Коро и своя письменность, чем-то похожая на священные знаки египтян. К сожалению, она не была широко распространена, поскольку ни бумаги, ни папируса у них не было – писали в основном на коже, а это материал слишком дорогостоящий, чтобы стать массовым. В настоящее время я как раз увлечен разгадыванием их древних письмен, совершенно ныне забытых. Здесь немалую помощь оказывают мне проповедники былых времен, доминиканцы и в особенности францисканцы, которые, дабы завоевать разум подопечных вернее, чем рейтары завоевывали их земли, изучали их верования, язык и образ жизни. Они, в частности, записывали их тексты латиницей, иногда (хотя довольно редко) встречаются и двойные тексты – несколько иероглифов, довольно небрежно скопированных, и латинская транскрипция с переводом. Вот они и помогают мне в расшифровке.
Хочешь ли знать, что интересовало францисканцев? Помимо религии и власти, быт и нравы. Вот чудесная туземная сказочка, которую, как я понимаю, записали в миссионерской школе при обители св. Жюсти. Кстати, все их сказки происходят в «эпоху снов». Представляешь, в их языке не было времен – ни настоящего, ни прошлого, ни будущего. Для этих людей время двигалось по кругу, и что было вчера, то непременно повторится завтра – к чему же тратить время на пустые условности? Эпоха снов – самая счастливая и самая главная эпоха, в нее возвращается каждый из нас еженощно, да еще по большим праздникам, покурив местной травы или испив отвар из другой травы, названий которых я не упоминаю, ибо на почтовой службе водится слишком много любопытных глаз.
Так вот тебе обещанная сказка. Даже, пожалуй, приведу ее на языке оригинала, как записал Кастельяно.
«Smajíxxolosh smánu fujússe, hóa-ka aj égna horisísse, henháre Ohádem-Ófti. Aw kutur-kutur. Enh yíyi pótsot hiridída nhugitúnno, hirégwe nhuketúnno. Hóa hopót ur gaégna gádda, holúr aw “Gatudóe, chu léa póla podír, pohadiría jor fúshsut yíyi”. “Jére jegatudía”, gádda galúr. Gatuggátud, bo gattíwud. Híkku áma apoytót enh yíyi hóa. Hóa holúr:  “Jére jenhupót, póla xu pojánh, pohádir. Áma anhujúrin: “Jífe póla potók áktete?” Ke-ka póla pojánh. Or tlaa élgwiwi ohóa ófti posháwir, or xmee xu élgwiwi ush ohóa ónka fwis-fwis! “Áma gunérri, yíyi fushérri!” Hóa hosiggíwis enh yíyi hotáput; póla xu ofáw, poxlexlápal. Daáj égna dámsam danhóor pe hóa Ohádem-Ónka. Looy id aúshta lochekésse, ur roérsh róah lojuydodósse».
А вот перевод:
«Было в эпоху снов: жила в одной деревне девочка, звали ее Красная Юбочка. Была она ленивая-ленивая. Ходить по воду надоело ей – глаза бы не видели, сердце бы не хотело. Пошла девочка к деревенскому колдуну, сказала ему: “Наколдуй, пожалуйста! У реки ива растет, дай иве ноги, пусть помогает мне воду носить”. “Наколдую”, говорит колдун. Колдовал-колдовал, наколдовал так. Утром мать девочку за водой посылает. Девочка говорит: “Не пойду; ива придет, поможет”. Мать не верит: “Откуда у ивы ноги возьмутся?” Тут приходит ива. Тремя ветками девочке юбочку задирает, пятью ветками по попке вжик-вжик: “Мать слушать надо, воду носить надо!” Девочка вовсю визжит, за водой бежит, а ива за ней, нахлестывает.  Прозвали люди в деревне ту девочку Красная Попочка. Попугай с туканом видали, всему свету рассказали!»
Эти самые попугай с туканом у них, видать, числились за больших затейников, чуть ли не все бытовые сказки вложены им в уста, точнее, в клювы!
А мои туканы, которые, благодарение судьбе, здоровы и благополучны (хотя и не откладывают пока яиц), могли бы рассказать такую историю, впрочем, вполне реалистичную. Как я тебе писал, у нас тут началась жара, и ребятишки мои в воскресенье не упускают случая навестить соседнее озерцо. Что по берегам полно змей, их, разумеется, не заботит. Катти (так зовут непутевую мою племянницу), как ты понимаешь, услышала от ребятишек про такое освежающее озерцо и решила его испробовать сама. Что матушка ее отпустит, она даже не рассчитывала, поэтому рассказала ей о важных делах на плантации, а сама, прихватив служанку, отправилась развлекаться. Неужели она думала, что проделка останется незамеченной? В наших краях петух залетает на чужой двор, так его сразу несут хозяину, а уж прогулка молодой барышни со служанкой к озерцу не могла остаться незамеченной.
И безнаказанной, как ты понимаешь, тоже. Еще до их возвращения я знал, куда они пошли, и счел благоразумным посоветоваться с госпожой ла Тордаска. В конце концов, это ее ответственность. Признаться, меня удивила ее наивность: больше всего ее беспокоило, как бы наготы юной ла Тордаска не лицезрел опрометчивый кавалер, не говоря уж о мужланах. Нагота! Нашла, о чем заботиться в ситуации, когда берега кишат змеями, а на водопой может в любой момент придти леопард или даже тигр (они в наших краях крайне редки, но все же исключить такую возможность нельзя). На шумную толпу туземных детей не отважился бы напасть даже лев (и где их теперь возьмешь, в наше-то беззубое время!), но вот две глупых девчонки вовсе не застрахованы от пристального внимания местной фауны. Разве что крокодилов у нас нет, последнего забили в озерце лет десять назад, и жесткая его шкура пошла на отделку моего письменного прибора. Не говорю уж о том, что в начавшуюся жаркую пору озерцо мелеет, и вода в нем делается мутной и нездоровой, так что глотнувший ее нескоро покинет отхожее место.
Впрочем, я не стал излагать всей картины пожилой даме и просто спросил, что думает она по поводу такого безобразия. Дама пошамкала губами и спросила, как принято поступать с непослушными детьми в этих краях. Я, признаться, всегда полагал, что во всех краях принято совершенно одно и то же, но, возможно, в Чалько теперь знать нашла какие-то другие способы – кормит детей за проказы пирожными или, напротив, отправляет сразу на гильотину. Кто поймет причуды этих дармоедов!
Снова пошамкав губами, дама согласилась с моим предложением. Но, к моему великому изумлению, предложила исполнить приговор мне самому. Они, видите ли, слишком страдает от жары и подагры, да и вообще никогда не секла своих детей (оно и видно) – воспитанием сына занимался ее покойный муж. Интересно, чем же тогда вообще занималась она сама, кроме нарядов, придворных сплетен да пасьянсов? Предложил было ей поручить это дело кому-нибудь из служанок, но она только возмутилась: как же это лицо неблагородного сословия, да и вовсе нехишартских кровей, может посечь девицу ла Тордаска? Чудные эти аристократы, можно подумать, что зады благородного сословия хоть чем-то отличаются от соответствующего места простолюдинов, или что визжат при порке непослушные дети на чистейшем хишартском наречии иначе, чем на местном грубом диалекте. Так что, как видишь, миссия легла на меня, и не была она ни легкой, ни приятной.
Впрочем, расписался я, друг мой Аркадис, а ведь нарочный в Каорту уже седлает коня, так что придется заканчивать письмо, или вовсе не успею его отправить с ближайшей оказией. Доскажу в следующий раз, если тебя занимает эта история. Поговорку найти не успеваю, ну да в этот раз подарил я тебе целую сказку. На сем откланиваюсь,
Твой Райми.

12.
1 марта 1820 года, Лягушкины колотушки.
Милая моя Элли,
Ты бы знала, как грустно мне без тебя! Тут все такое непривычное, я даже не знаю, смогу ли я приспособиться к этой чужой стране. Кто знает, сколько суждено прожить нам тут, вдали от Чалько? Мама очень страдает от жары, она говорит, что уехала бы завтра, если бы было куда. Ах, как горестно сознавать, что мы бедны и бездомны! Хорошо, что дядюшка не попрекает нас куском хлеба. Он бывает довольно жесток со своими слугами, но о нашем происхождении и звании он все-таки помнит.
Послушай только, что у нас тут было! Мне трудно даже доверить эти события бумаге. Я знаю, что ты никогда и никому ничего не скажешь, и только потому сообщаю тебе эту историю, ведь мне просто необходимо выговориться, а кто поймет меня здесь? Только уж ты, пожалуйста, никому, даже Женни!
Гурди, моя служанка, помнишь, я тебе говорила, рассказала мне, что здесь есть небольшой пруд, куда девушки с плантаций дядюшки ходят купаться по выходным. Мальчики тоже, хотя не представляю себе, как девушки могут купаться с мальчишками в одном пруду. Наверное, они делают это по очереди. А тут так жарко! Вчера было вовсе не воскресенье, там никого не должно было быть, так что я решила, что мы с Гурди сходим освежиться. Мы никому не говорили, но, конечно, кто-то выдал нас дядюшке! Если я узнаю, кто, тому не поздоровиться, это я тебе обещаю.
Пруд тут не такой, как у нас – берега поросли жесткой травой, я очень боялась змей, но мы ни одной не видели. Гурди сказала заклинание, там была какая-то Желтая Лягушка, которая должна была увести всех змей прочь, и еще святой Жюсти. Мне кажется, это совсем неправильно, что наш великий святой был поставлен в один ряд с лягушкой, да еще и желтой, но заклинание помогло. Или просто их там не было, я не знаю.
Купание было очень приятным! Только воду нельзя было глотать, Гурди меня и об этом предупредила. А чтобы не утонуть, она очень коротенько помолилась святой Агнессе (интересно, почему именно ей?) и опять этой противной языческой лягушке. Что за нравы, я обязательно займусь ее просвещением! Зато, представляешь, она умеет плавать! И даже немного меня поучила. У меня уже немного получается!
Еще по дороге, когда мы шли мимо плантаций, какая-то девчонка в драном платьице крикнула, что нас уже ищут, и что господин (это мой дядюшка) очень сердит. При этом она так нехорошо посмотрела на меня и захихикала! А Гурди расстроилась и сразу стала говорить, что это она во всем виновата, что, конечно, такое нельзя было удержать в секрете, и что нас теперь непременно накажут. «Нас накажут», представляешь себе! Так и сказала, как будто я ей ровня. И еще, такая бестолковая, стала расспрашивать, больно ли сечет моя матушка и стала предлагать какую-то мазь, которой местные колдуны мажут… в общем, стала ее предлагать.
Я ей сразу объяснила, что девиц моего звания в Хишарте не секут, но, кажется, она опять ничего не поняла, такая бестолочь, и, как мы не торопились, нарвала по дороге каких-то пахучих листиков, и сказала, что если их пожевать перед поркой, будет не так больно. Вот еще, будто мы кролики или коровы!
Дядюшка ждал нас в своем кабинете и казался очень спокойным. Он сразу объяснил нам про змей и всяких диких зверей, в которых я не очень верю, а глупая Гурди стала сразу нести какую-то чушь про свою лягушку и про то, что господин, якобы, с этой лягушкой в хороших отношениях, и значит, она защитит его любимую племянницу и ее верную служанку. Тут он даже рассмеялся, и я решила, что на этом все кончится. Но он объявил Гурди, что она вовсе не такая верная, раз обманывает своего господина, потому что главный все-таки он, и велел ей принести к четырем часам пополудни в его кабинет розги.
Гурди тут же убежала, а дядюшка стал беседовать со мной. Знаешь, я ненавижу такие разговоры! Они тяжелы, словно бы кто грузит повозку, и мутны, словно осадок отстоявшейся воды (я не зря училась красноречию!). Как будто я сама не понимаю, что это было не очень хорошо. А он еще так повел разговор… Он сказал, что служанка будет наказана, но мне он не может приказать нести розги, потому что я ему ровня. Как будто я сама не знаю! Но зато я должна буду присутствовать при ее наказании.
В четыре часа мы снова встретились в его кабинете, и Гурди была, представляешь, с пучком отвратительных прутьев! Таких же, как и там, в школе. А потом отодвинула от стены скамеечку (она делала все так, словно уже хорошо знала, что от нее требуется) и, представляешь, сняла платье! Под которым, как я уже знала, совсем ничего не было! Она с поклоном подала эти прутья дядюшке и, заикаясь от волнения, попросила ее примерно наказать. Наверное, она пожевала слишком много этих листиков и уже не очень хорошо соображала. Как может девочка, пусть даже и служанка, стоять совсем нагой перед мужчиной и просить о таком стыдном наказании? Она даже просила господина не наказывать меня, вот глупая! Но я оценила ее преданность.
Мне так неприятно, что дядюшка заставил меня смотреть на все это! Это так гнусно и отвратительно! Я даже не могу тебе этого описать. Бедная девочка плакала и кричала, но не пыталась ни прикрыться, ни встать с этой скамьи, а он истязал ее этими прутьями, пока она не стала вся красная. То есть не вся, но ее наказательное место. Оно даже было такое припухшее, что просто ужасно. Это совершенно варварский обычай, ему не место в нашем просвещенном девятнадцатом веке!
А потом бедной Гурди пришлось встать, на коленях поблагодарить его (за что, хотелось бы мне знать!), и дядька, тиран и деспот, сказал, что прощает ее (разве он сразу не мог?) и разрешает одеться. Только все равно ей надо было убрать и скамейку, и обломки этих прутьев. Она же служанка, в конце концов. Она сразу же ушла, но только опять попросила его не наказывать молодую госпожу, но он ничего ей не ответил.
Было так стыдно! Вечером за ужином, кажется, даже слуги смотрели на меня как-то по-особому. Зато я постаралась утешить Гурди вечером, когда она готовила мою постель. Я чуть-чуть приласкала ее и подарила одну свою безделушку, она была так рада! Она не могла поверить, что я не только не сержусь, но еще и готова утешать ее. Я даже попросила ее показать следы… Они еще оставались, даже вечером, представляешь! Как это было жестоко: такая милая, нежная девочка, и ее так строго наказали за какую-то ерунду.
Видишь, Элли, как жестоки и невежественны здесь нравы. В школе ничуть не лучше; я пытаюсь рассказывать о великой Хишарте, но они совершенно меня не слушают. Но я же не могу их заставить! Правда, я подумала, что Хишарта их не очень интересует, и перешла на жития святых, но, кажется, интереса к ним у местных детей не больше, чем к Его Величеству Жеану Девятому. А зря, между прочим! Надо быть верными подданными своего государя и хорошими католиками. Это в жизни главное.
Зато после урока они расспрашивают меня о жизни в Чалько, например, правда ли там есть дома в пять этажей. Откуда они такое взяли, таких домов просто не может быть! И при этом, представь себе, путаются в хишартских падежах! Пусть у нас падежей даже меньше, чем этажей, но я совершенно не понимаю, как им все это объяснить, и главное, как их заинтересовать этими важнейшими в жизни вещами. Не пороть же их, в самом деле!
Справлюсь ли я с такой жизнью? Поминай меня в своих молитвах, прошу тебя!
Твоя несчастная Катти.
P.S. Правда, было мне и утешение. Дядюшка после ужина пригласил меня завтра в Каорту, чтобы заказать у портного пару легких платьев по здешней моде! И в самом деле, нестерпимо жарко, и наши столичные наряды не очень подходят. Он приглашал и матушку, но она отказалась. Да, он умеет быть галантным, когда хочет. Интересно, что у них тут за моды?

13.
10 марта 1820 г., Разурах Рахшу.
Бесценный мой друг Аркадис,
Как долго идут от тебя письма! Плыть им по волнам Атлантики, трястись по здешним дорогам. Будь я великим изобретателем, создал бы устройство, посредством которого можно было бы мгновенно обмениваться корреспонденцией, какую-нибудь электрическую почту. Но, конечно, я понимаю, что это из области фантазий и суеверий, если такое и будет изобретено, то не раньше, чем люди почтят своим визитом лунный диск. То есть, дорогой мой друг, никогда.
Только что получил твое письмо с биржевыми новостями. Что ж, есть пища для размышления, будем теперь наращивать производство ванили, если получится. Благодарю за ценную помощь. Спасибо и за новости о твоей личной жизни, всегда подозревал, что в Лондоне у вас всё куда затейливее, чем в Чалько, и даже в Каорте.
Впрочем, в столице нашей тоже немало интересного, слышал ли последние новости про нашего императора Жеана? Я позволяю себе писать так вольно только потому, что это письмо уйдет прямиком в Лондон с попутным английским купцом, кстати, и идти будет быстрее. Как ты понимаешь, в переписке, направляемой через Чалько, приходится быть исключительно верноподданным.    Как говорили об этом мои добрые чжоли: Jínra jijanhía-jeranía, то есть «Пусть государь придет и рассудит», и даже kekáyra keters kekódus keen –
«воля властителя – священная стрела».
Говорят, венценосный паренек собирается устроить нам реформы, чуть ли не завести конституцию и парламент. Хорошо бы, но слабо верится. Кто даст юному выскочке осуществить реформы, которые противоречили бы интересам знати? Он, по сути, как был, так и остался заложником в своем дворце. Я лично охотно верю слухам, что покойная мать-императрица не брезговала за некоторые провинности спустить с августейшей соправительствующей задницы штанишки и задать ей такую же трёпку, какую задавала она этой заднице еще в престолонаследном состоянии. Так что мальчик может играть в своей детской хоть в солдатики, хоть в конституцию, но если забудется, ижицу ему и после смерти матушки, полагаю, пропишут немалую.
Да, я ведь не успел досказать тебе ту историю про купание моей племянницы. Кажется, я остановился на том, как вдовствующая ла Тордаска попросила меня посечь самовольничающую ла Тордаску, поскольку подагрствущая рука ее сиятельства сама рисковала при оном занятии совершенно отвалиться. Как всё сложно у нашей знати!
Но чем дальше я о таком наказании думал, тем сомнительнее оно мне представлялось. Катти славная девочка, она многого не понимает, и уж во всяком случае применять к ней те же наказания, что и к слугам, я бы не торопился. Собственно, все это я и объяснил ей самой после того, как они со служанкой вернулись, и я отослал служанку прочь. Ты знаешь мои убеждения на этот счет. Люди равны по своей природе, но действия их предков, их собственные поступки, а равно и игра случая производят неравенство, так что одни оказываются слугами, а другие – господами. Это естественно и не надо стремиться изменить этот порядок, но надо помнить, что слуга не из иного теста, чем господин. Во всем надо руководствоваться разумом и всеобщей пользой.
Так вот, сказал я ей, в отношении слуг действует общественный договор, согласно которому они работают на меня, я им плачу, а за провинности наказываю. Служанка не будет ни слишком огорчена, ни удивлена предстоящим ей наказанием, это для нее так же естественно, как имбирный пряник на Рождество. Но ты, Катти, иное дело. Для тебя розги, насколько мне известно, вовсе не естественное наказание. И потому я сам предоставляю тебе право выбора: если ты считаешь, что провинилась и достойна их, я накажу тебя, и для первого раза несильно, но если ты так не думаешь, то, вопреки решению твоей матушки, твоего тела не коснется ни один прутик. Правда, будет кое-что другое.
Девчонка, как и следовало ожидать, вспыхнула и стала молоть какую-то вдохновенную чушь про девиц из рода ла Тордаска, что заставило меня пожалеть о своем решении. Сбить с нее лишнюю спесь точно бы не помешало. Но раз я предоставил ей право выбора, то, разумеется, выбор ее исполнил. Единственное условие, которое я и счел достаточным наказанием, было таким: она должна была присутствовать при порке своей служанки.
Видел бы ты, какая гамма чувств отразилась на лице этой гордячки, когда при ней Гурди получила два десятка горячих! Когда они выходили из моего кабинета, я даже не знаю, чьи щеки были краснее, и весь дом, похоже, пришел к выводу, что отстеганы были они обе. Во всяком случае, ее матушка спросила меня, достаточно ли наказана Катти, и я с чистым сердцем дал утвердительный ответ. Вполне достаточно.
Забавный приснился мне после этого сон: сижу я в своем кабинете в кресле, а передо мной стоит здоровенная, сажени в полторы высотой, желтая лягушка. Даже желтый лягух – это было существо явно мужского рода. Да, в общем-то, на лягушку оно было похоже лишь отчасти, и желтым было не полностью, но все равно сразу становилось ясно, что это желтая лягушка. Смотрит на меня строго и говорит: «Не забывай, на чьей земле живешь!» Что только не увидишь во сне…
Племянницу на следующий день я свозил в Каорту, заказали ей пару платьев, она совсем измучалась здесь со столичными нарядами. Матушка ее носит сплошь черный траурный цвет, но хотя бы девочку избавила от этого. Немудрено, что сама она не в состоянии выносить местную жару и только мечтает убраться отсюда подальше; кажется, она через сына ведет переговоры с каким-то монастырем. Что же, я не стану возражать, хотя Катти мне будет немного не хватать.
Пиши мне, дорогой Аркадис, почаще, мне очень тебя не хватает.
Райми.

14.
Лягушкины завитушки
Здравствуй, дорогая моя Элли!
Так хорошо, что ты мне пишешь! Конечно, я никому-никому не скажу! Неужели это правда? Скажи, а когда усы, то, наверное, колко целоваться? Я знаю, что ты с ним еще не целовалась, и вообще два вальса и кадриль, это совсем не так много, но все равно, ты же, наверное, представляла себе, как это бывает? Я никогда еще не пробовала, ну кроме того случая с тобой и Женни, но это же не считается, мы просто играли.
А еще я очень расстроилась за тебя. Неужели в самом деле бывает и такое в наших семьях? Элюшка, ну почему же ты мне не рассказывала! Неужели до сих пор? Я понимаю, в раннем детстве могли тебя дома пошлепать за провинности, но чтобы матушка читала так внимательно письма классной наставницы, и потом, как ты пишешь… Я не могу тебя представить на месте Гурди, просто не могу! И потом, ты такая умница и прилежница, неужели эта жаба пишет про тебя какие-то гадости? Моя матушка вовсе не брала эти письма в голову. Бедная моя, как бы мне хотелось тебя обнять и пожалеть!
Моя матушка собралась в монастырь босых кармелиток. Знаешь, тот, который за Кожевенной Заставой, недалеко от города. Она и меня с собой зовет, и я как подумаю, что мы были бы совсем рядом, но, с другой стороны, я же тогда была бы послушница и меня бы никуда не пускали, и тебя ко мне тоже. И потом, я вовсе не хочу быть монашкой!
Ты послушай, я расскажу все по порядку. Матушка все время носит черное, в траур по батюшке. Я очень себя виню, что я так мало молюсь о его душе и почти совсем редко о нем вспоминаю. Но, сказать по правде, я мало его видела и при жизни, он бывал так занят. Кажется, своего дядьку я узнала за эти два-три месяца не хуже, чем своего отца. Так вот, матушка скорбит, а в черном тут совсем невозможно, здесь же очень жарко. Видишь пятнышко вверху листа? Наверное, о таком писать совсем неприлично, но я пришла с улицы и выпила два бокала морса, и это капелька моего пота. Матушка очень страдает, и нравы здесь совершенно дикие.
Так что она договорилась с монастырем, они берут в управление имение Ришенте (там что-то не то вышло с арендой), а матушка сможет там жить. Она и меня уговаривала отправиться к босым кармелиткам, и хотя пройтись босиком по песку или нежной траве бывает очень приятно, я все-таки не готова к монастырской жизни. Молись, чтобы она разрешила мне остаться с дядькой!
Он не такой страшный. Помнишь, я тебе рассказывала? Он после того отвез меня в Каорту и заказал два новых, легких платья. Одно я уже ношу прямо сейчас! И еще он отвез нас к морю, где никого не было, и предложил искупаться в настоящей морской воде, где безопасно. Я была так рада! А Гурди (конечно, она ездила со мной, помогала с примеркой) заупрямилась и стала говорить всякие глупости, что Сонный Осьминожец (она еще называла его каким-то странным именем, похожим на слово «втулка») это тебе не Желтая Лягушка, что с ним шутки плохи, и лучше даже не пытаться. Вот глупости! Я не видела даже у нас дома никаких желтых лягушек, а Гурди уверена, что они там ее защищают, но в Каорте у них уже нет никакой силы. Что за осьминожец! Словом, она не стала купаться, а я немного попробовала. Вода такая горькая! Я уколола ногу о камешек, и волны забрызгали мне прическу. Так что в пруду было намного лучше. Правда, море тоже хорошо освежает.
Когда я вышла и Гурди меня вытерла и одела, мы уступили место дядюшке. Я, конечно, не подглядывала, но он так далеко заплыл! Просто удивительно, что некоторые люди умеют плавать. И еще он так много рассказывал нам по дороге об истории этого края! Представляешь, здесь сначала была местная империя, она называлась Коро, а потом эти земли захватили текрурские магометане. Некоторые из них остались до сих пор, а еще с ними пришли совсем черные негры из Африки и почему-то евреи, которые тут тоже как магометане. И только потом Литораль пала к ногам нашего императора Жоакима, кажется, еще даже до того, как он повредился умом. Поэтому тут сохранились древние обычаи и верования, утраченные в других местах. Это очень интересно, и я хотела бы их тоже изучать! Мы же учили древнюю историю в пансионе, я вообще немного соскучилась по учебе. Но прежде всего по тебе, милая моя Элюшка!
Перед тем, как мы уехали из Каорты, я решила сделать дядюшке подарок к именинам, у него скоро день ангела. Там была такая забавная мастерская, где изготавливали стулья и всякие резные украшения. Я зашла, ведь у меня было с собой несколько тайле, и попросила мастера вырезать из дерева лягушку и цветы ванили (они очень красивые, я вложу тебе один или два в конверт – из тех, которые не были… ой, я не могу об этом писать, в общем, лишние цветы). Лягушку в цветах ванили, я даже дала один резчику как образец. Он заулыбался и сказал, что сделает. А потом я попросила покрасить лягушку в желтый цвет. Знаешь, как он удивился! И все спрашивал, точно ли я хочу именно желтую лягушку. Наверное, у них дорогая желтая краска, потому что за нее он спросил двойную цену. Это не страшно, я думаю, дяде будет приятно.
Знаешь, почему именно желтую лягушку? Это не только из-за глупостей Гурди. Мне после той истории, помнишь, я писала, приснился очень странный сон. Как будто я пришла к дядюшке в кабинет, но его там нет. Зато на середину кабинета выдвинута скамейка, и около нее стоит гигантская желтая лягушка! То есть она была не совсем желтая, и не совсем лягушка, и вообще это был он, но я сразу поняла, что так его и надо называть. И в лапе он держал прутик! А я посмотрела на себя и поняла, что я совсем неодетая (честно сказать, иногда я так и сплю в здешней жаре, снимая ночную рубашку). И я так напугалась! А он мне сказал: «Девочка, у этой земли свои законы!» И взмахнул прутиком. Такой леденящий свист! Я ему попыталась объяснить, что я не из этой земли, и что вообще я в него не верю, но мой язык меня совсем не слушался, а он… он только засмеялся и взмахнул прутиком еще раз, и меня так обожгло!
Я тут же проснулась, и действительно было больно, и там, сзади, горело какое-то красное пятно. Наверное, сбился полог моей кровати (тут все спят под пологом, от насекомых), и какая-то тварь меня укусила. Я потом долго не могла заснуть.
А что тебе снится, Элли? Пиши мне про всё из своей жизни, прошу тебя!
Твоя Катти.

15.
15 марта 1820 г., Разурах Рахшу.
Приветствую тебя, Аркадис!
Что же, принимаю поздравления. Сегодня ведь мои именины, не знаю уж, почему сегодня и что общего у меня с каким-то допотопным аббатом из Испании, но испанцам я сейчас очень сочувствую (как запаздывают новости о революции!), да и работникам моим нужен праздник в честь господина – вот и празднуем. Жаль только, что пришелся он на самую горячую пору, о которой расскажу тебе при встрече, ибо сие есть секрет секретов и тайна тайн. А в такую горячую пору – всенародное празднество. Смех, да и только!
Заходил вчера карманный мой патер, он уж как был любезен, как уж приглашал на мессу… Все-таки в одном он прав: слаб человек. Я поддался, пошел. Не верю ни во что, ты же знаешь, но работникам моим нужен образ доброго хозяина-католика. Так что сегодня имели возможность лицезреть меня в храме. Ничего не попишешь, приходится встраиваться в предлагаемые обстоятельства, да, признаться, церковь у нас хоть и маленькая, но каменная, а это в нынешнюю жаркую пору приятно. Да и пели сегодня славно.
Знаю, знаю, что ты ругаешь меня атеистом, вот так же и Катти, и ругань ваша справедлива. После всего того отличного хишартского вина, что подавалось у нас сегодня за торжественным обедом, даже и не хочется спорить с вами или с Ленаром. Все вы славные люди, каждый по-своему. И есть у вас своя правота.
Вот взять к примеру эти именины. Задарили меня, как водится, всякой ерундой, хотя работники мои, зная мою любовь к чжолийским древностям, иной раз и приносят мне на торжество какую-нибудь безделушку столетней давности. В этом году подарили ржавый текрурский мушкет, представь себе! На что он мне? Вот глупые мальчишки! Но больше всего удивила племянница. Развернул ее сверток, я обнаружил желтую фигуру в цветах ванили – ту самую, которую видел во сне (помнишь, я тебе писал). Вроде как лягушка, но и не совсем… Резная деревянная статуэтка. Поставил ее на полку в своем кабинете; присутствовавшая при этом прислуга пришла в восторг, и вот уже час как у меня под окном дети распевают про желтую лягушку, в которой они якобы живут.
А самое удивительное, что ту же, точнее того же самого лягушку мы видели во сне одновременно, я и Катти, и сказал он нам примерно одно и то же. Но для чжоли в этом как раз нет ничего удивительного.
Да, как много еще на свете непознанного! Пиши о своих новостях.
Твой именинник.

16.
27 марта 1820 г., Ванильная Лягушка
Милая Элли!
Когда ты получишь это письмо, у вас уже будет пасха! А пока она только приближается, и это так странно, потому что здесь очень жаркое лето, а вовсе не весна, и в апреле будет еще жарче. Но я все равно поздравляю тебя и так жалею, что мы не сможем в этом году покатать с тобой яички! И мама уедет после пасхи, ее отвезет брат в тот самый монастырь. Это очень грустно. Но я остаюсь здесь, как и хотела.
А чтобы был тебе от меня пасхальный подарок, у меня есть для тебя один очень важный секрет. Обещай, пожалуйста, что никому-никому не расскажешь! Ведь ты никогда не рассказывала моих секретов, не то, что некоторые, потому я так охотно ими с тобой делилась.
Представь себе, я была на плантациях, с этими детьми, работниками моего дядюшки. Если я их учу, значит, я должна знать все подробности их жизни, правда? Дядюшка меня в этом понял и убедил матушку. Я попробовала делать то же, что и они. Это очень важно, в этом самое главное, и называется это словом «ваниль»!
Мальчик, который мне это показывал, взял свою палочку. Он был такой сосредоточенный, нежный, но решительный. Палочку мальчишка держал в правой руке, а левой он аккуратно раздвинул лепестки, освобождая самое главное ванильное местечко. Там все такое нежное, что повредить совсем легко, потому взрослый не справиться. Годится только та ваниль, что расцвела сегодня поутру, завтра уже будет поздно. Ванильные старушки никому не нужны и тихо сохнут, пока их не оборвут безжалостной рукой. Но те, которые еще так юны, годятся, чтобы мальчик ввел свой инструмент внутрь, нажал на него и отвел немного вниз то самое главное, название чему я забыла. При этом он обязательно помогает себе большим пальцем левой руки. Мужское начало сливается с женским, и зарождается новая жизнь! Знаешь, даже немного стыдно тебе об этом писать, хотя это очень красиво и интересно, а главное, это наш с тобой секрет!
К вечеру эти мальчики валятся с ног от усталости. Ведь это им приходится проделывать за день тысячу раз, а некоторым, говорят, до полутора тысяч. И если они этого не сделают, то не будет стручков! Ваниль опыляют какие-то пчелки, а они живут в Америке, и здесь совсем их нет. Так что приходится за них работать мальчикам и девочкам с маленькими палочками. И способ этот изобрел один из таких мальчишек – взрослые не могли додуматься. Правда, это очень занимательно?
Потом останется только удалить лишние цветки и правильно подвязать опоры, чтобы не бросали тени на завязавшиеся цветы. Потом они созревают на солнце, оно здесь такое жаркое! Стручку, как и человеку, требуется девять месяцев, чтобы появиться на свет. Как это удивительно!
Мы отпраздновали именины моего дядюшки. Было очень весело и вкусно, хотя я знаю, что сейчас пост и так нельзя, но что я могу поделать, если у моего дядюшки подают такие вкусные блюда, и даже мясо почти каждый день! Но я надеюсь, что он исправится, он даже на мессу стал теперь ходить.
А еще у меня вчера тукан взял из рук кусок банана! Представляешь, он такой милый, у него большой, просто огромный оранжевый клюв и синие глаза! И дядюшка у меня все-таки тоже симпатичный, он стал мне рассказывать об этой стране и ее народе. Они совсем не такие дикие, как я думала, очень храбрые и умные люди. И с Гурди мы совсем подружились, только ты все равно самая лучшая подруга, а она просто немножко учит меня своему языку, он такой чудной и совсем не похож на нас, но я уже называю многие предметы правильно. Вот, например, ты мне подруга, а на их языке ты мне «карду», и это будет и про друга, и про подругу, потому что у них «она» и «он» не различаются, вот такой чудной язык. Зато у девушек и женщин есть много своих слов, которые не произносят мужчины. Вот это, я считаю, правильно!
И отец Ленар такой милый, и у меня уже немного получается ему помогать с детьми. Тут, правда, была такая неприятная история. Ладно, я уж тебе расскажу, хотя мне самой об этом даже думать не хочется. Дети во время последнего воскресного урока хихикали, глядя на меня, и я очень смущалась. Там был один мальчик лет 11-ти, и еще они все смотрели на него. Я спросила после урока у Рейны, это одна из тех девушек, что помогают справляться с малышами, что это было такое. Рейна отошла к ребятам, поговорила с ними по-своему, очень строго, а потом вернулась ко мне. Она сказала, что этот негодный мальчишка всем рассказал, будто видел наше купание с Гурди, тогда, на озере, и описал ребятам, какая я без одежды. Я в это не верю! Там не было никого, я уверена.
Рейна спросила меня, что с ним сделать. Я просто пригласила его, чтобы с ним поговорить, но он от всего отказывался и, я уверена, мне врал. Я обещала, что если еще что-то такое о нем услышу, его очень строго высекут. Но он, по-моему, мне не поверил, а Рейна сказала, что высечь его следовало сразу, что теперь они не будут воспринимать меня всерьез. Неужели и в самом деле так?
А в остальном все так хорошо, только я очень скучаю по тебе, милая моя Элюшка.
Твоя Катти.
P.S. Помнишь про желтую лягушку, которая мне снилась? Так вот, резчик в Каорте сделал именно ее! Я чуть не упала, когда увидела, а когда подарила ее дядюшке, то оказалось, ты только послушай, что он тоже видел ее во сне, той же самой ночью!!! Это просто удивительно, я рассказала об этом отцу Ленару, и он сказал, что надо прочесть десять раз Ave Maria, но ничего не объяснил. Кажется, он решил, что это грех.
P.P.S. Ни за что и никому не рассказывай про нашу ваниль!

17.
Второй день Пасхи 1820 г. Лягушка.
Милая Элли,
Поздравляю тебя с праздником и тысячу раз целую! Как проходят твои пасхальные каникулы? Скажи, вы еще виделись с ним? Я так завидую тебе, у меня еще не было никакого кавалера! Да и откуда ему тут взяться, мы почти нигде не бываем, да и к нам никто не ездит. Правда, на Пасху приезжал мой брат, но это только грустно, потому что он пробыл с нами два дня, а потом они с матушкой уехали. Он повез ее в монастырь, где она теперь будет жить, не монашка, но почти. Я хотя бы передам с ним это письмо, так оно дойдет намного быстрее, но все равно мне так не хватает тебя! И в школе дети почему-то меня совсем не слушаются.
У меня совсем-совсем нет времени написать тебе сейчас длинное и подробное письмо обо всей моей жизни, брат уже скоро уезжает. Мне и радостно, от праздника, и грустно, оттого что матушка уезжает, но все-таки я не остаюсь тут одна. У меня есть Гурди, она хорошая девочка и мне помогает, я занята в школе отца Ленара, а еще мы с дядюшкой много разговариваем о самых разных предметах. Он, может быть, возьмет меня в конце этого года, когда кончатся дожди, в поездку по развалинам древних городов! Я просто мечтаю об этом. Конечно, в Чалько замечательно, но там такого нет.
Обнимаю тебя много раз,
Катти.

18.
15 апреля 1820 г., Разурах Рахшу.
Дорогой Аркадис,
Слышал ли ты: в Испании конституция, ей присягнул сам король, а в Мексике упразднили инквизицию! Новый Свет пробуждается вслед за Старым! Ах, скоро ли увидим настоящее освобождение! Из Северо-Американских Штатов и то пишут, что постыдному рабству был поставлен предел, и что в северной их части негры остаются свободными. До чего же отсталы эти бывшие британские колонии! Сколько же потребуется им времени, чтобы выйти из болота провинциализма и догнать свою бывшую метрополию? Но хватит, хватит об этом, ибо не сдержу своего пера и снова обращусь к тому, о чем должно мне молчать. Пиши, любезный мой друг, обо всех новостях Европы и Америки, не говоря уж о милом нашем отечестве, ибо ты к ним куда ближе меня. Чжоли говорили: híkku hísig hihígud hóbbe, то есть «утро быстро достигает вечера», но вот известия сюда запаздывают на недели и месяцы.
Кстати, много смеялся твоему рассказу о домашних причудах одного известного нам обоим семейства. Ну кто бы мог подумать! И что, в Лондоне так открыто говорят об этом?
Здесь же у нас все относительно спокойно и благополучно, было одно неприятное происшествие, но о нем позже. Идут, как ты знаешь, работы, прошлый урожай сушится, новый готовится, а я после того происшествия с желтой лягушкой стал в часы досуга все больше расспрашивать моих ребят об их сказках и обычаях. Набирается любопытный материал. Представь себе, та сказка, которую я для тебя выписал из древней книги, тоже бытует в среде моих подопечных! Там, правда, речь идет уже не о колдуне, а о некоем аббате, которого упрашивала ленивица, но суть произошедшего чуда ни капли не изменилась. Эту сказку, среди прочих, обязательно рассказывают всем маленьким девочкам. Именно поэтому, добавляют чжоли, для их воспитания преимущественно используются ветви ивы, растущей около воды. Впрочем, у такого выбора есть и вполне естественное объяснение: они тонкие и гибкие, в самый раз.
Дети, кстати, передали мне приглашение старших на Праздник сказителей. Я даже, к стыду своему, не слышал прежде о таком. Оказывается, когда начинаются первые дожди и, соответственно, оканчивается жара (ждать осталось недолго), в одной из местных деревень собираются сказители, которые три дня соревнуются в своем искусстве, пока на улице хлещет ливень и заниматься особенно нечем. Катти, когда услышала об этом празднике, непременно пожелала тоже его посетить, но теперь уж я сомневаюсь, что туда ее возьму.
А дело вот в чем. Недавно мне попал в руки номер «Эскабельского герольда», препаскудной местной газетенки (помнишь, я посылал тебе для смеха один образец), и там я прочитал следующее известие:
«Секрет ванильной виллы раскрыт! На родине ванили, в Бразилии, их без устали оплодотворяют особого рода бабочки, которые, однако, не выдерживают транспортировки через Атлантику и потому не прижились в наших местах. Но без оплодотворения этот дорогостоящий кустарник чахнет и не приносит ягод. Однако, как нам удалось узнать из заслуживающего доверия источника, бабочкам на одной из местных вилл была найдена замена: мальчики с палочками! Решительно и нежно берет такой мальчик свою тоненькую палочку и вводит ее в цветок, аккуратно раздвигая лепестки. Они такие нежные, что взрослый с ними уже не справиться. К тому для оплодотворения хороша только утренняя ваниль, ибо к вечеру безжалостная рука времени делает ее вовсе непригодной для этого занятия. Но те, которые еще юны, годятся, чтобы мальчик ввел свой инструмент внутрь, нажал на него и отвел немного вниз самый главный ванильный орган. При этом должен помогать себе большим пальцем левой руки. Мужское начало сливается с женским, и зарождается новая жизнь! Эту операцию мальчикам приходится проделывать за день тысячу раз, а некоторым до полутора тысяч. Способ был изобретен одним из таких малолетних работников. Для справки: в Чалько цены на ванильные плоды в начале года составляли…»
О, ловцы жареных новостей, газетчики! Вы суете свой длиннющий нос куда не следует, и главное, вы спешите измазать его в грязи вместо того, чтобы отгонять им мух или найти ему какое-нибудь иное достойное применение. Наконец, вы постоянно судите с таким апломбом о том, в чем совершенно не смыслите, и перевираете больше, чем говорите! Сдается мне, что в обществе, основанном на началах разума и пользы, влияние газет должно быть как-то ограничено.
Что ж, не буду скрывать, публикация разозлила меня до крайности. Дело даже не в том, что был раскрыт секрет опыления ванили (как ты понимаешь, речь идет именно о нем). Я уже давно подозревал, что секрет этот не составляет такой уж большой тайны, и если не сейчас, то в весьма близком будущем соседи точно о нем узнают от моих собственных работников. Но, разумеется, мне бы хотелось, чтобы это выглядело иначе, а самое главное – что за «заслуживающий доверия источник?»
Я сразу показал статью Катти. Она расплакалась и сообщила мне, что статья приводит в искаженном виде отрывок из ее письма к подруге, но она ума не может приложить, как эта информация могла попасть в редакцию «Герольда». Наивная девчонка! Можно подумать, на местной почте не умеют вскрывать переписку (при всем моем почтении, господин почтмейстер).
Признаться, я очень сердит на Катти. С самого начала ей было сказано, что об этом она не имеет права говорить ни с кем, и подруга отнюдь не была исключением. Впрочем, она и сама это понимает. Я полагаю, что мне следовало бы строго наказать ее. Однако я довольно неопытен в деле воспитания высших слоев общества; что касается моих работников, здесь все довольно просто и предсказуемо, поэтому мне нетрудно бывает действовать в рамках их собственных представлений.
Но Катти? Помнится, когда-то я читал трактат «О наказаниях» брата-доминиканца Барадео Бордини. Он полагал, что наказания между любящими людьми одного круга (к примеру, в семье) должны осуществляться на основании определенных принципов: быть безопасными, не чрезмерными и, что самое удивительное, они должны приниматься наказуемым как должное. Можно подумать, он говорит о добровольности! Но кто и когда добровольно ложился под розги – вспомни хотя бы наше детство? Другое дело, что воспитуемый должен признавать право воспитателя на наказание, иначе это будет грубое насилие.
Размышлял я об этом довольно долго, но так и не пришел к определенному выводу. Спросил, наконец, у Катти, считает ли она, что я должен ее наказать, но она только побледнела, сжала губы и энергично замотала головой, а насильно тащить ее на скамейку я, разумеется, не собираюсь. Но такое происшествие полностью разрушает доверие между нами, и теперь, полагаю, я не могу делиться с ней тем, что желал бы сохранить в узком кругу доверенных лиц.
Думаю, что посоветуюсь с Асти, она бывает мудра в таких вопросах. Кажется, я уже писал тебе про нее. Решать что-то в любом случае придется непосредственно мне, так как мать моей непутевой племянницы отправилась в более подходящий для нее климат – в монастырь под Чалько. Девчонке едва удалось уговорить ее, что ей стоит остаться здесь – и зачем, скажи на милость, мне такое сокровище и что с ним делать?
А пока что откланиваюсь, в неизменном ожидании твоих писем.
Райми.

19.
Элли, родная моя!
Я даже не знаю, как тебе это все описать. Кажется, ты единственный человек, с кем я могу говорить об этом. Я очень постараюсь рассказать все по порядку, хотя мне будет довольно сложно это сделать.
Ты помнишь то письмо об опылении цветков ванили? Я отправляла его тебе между именинами дядюшки и пасхой. Так вот, его прочитали! Я даже не могу спокойно говорить о том гадком человеке, который вскрывал мои письма! Теперь я ни за что не буду отправлять их по почте, кто-то из слуг будет передавать их прямо на суда, идущие в Чалько, как это письмо. Только иногда что-то буду отправлять по почте, не очень важные вещи, потому что прямая оказия бывает нередко.
Ты представляешь себе, что произошло? Это был такой большой секрет, и вот теперь о нем напечатали в местной паршивой газетенке, и так написали, что мне даже стыдно тебе это цитировать! Дядюшка очень расстроился, и я тоже, потому что получилось, будто я его предала, раскрыв его секрет. Он говорил со мной так холодно, он дал мне понять, что больше мне не доверяет.
Представляешь ли ты, что это значит для меня? Батюшка умер, матушка далеко и не пишет, только он остался из всей родни. Кто же тогда будет мне доверять, с кем буду я общаться, если не с ним? Это была катастрофа! И я ничего не могла ему ответить. Не могла же я просить его о наказании, как когда-то моя служанка!
Я прожила два ужасных дня. Мы по-прежнему встречались за столом, или сталкивались в коридоре, но я чувствовала, что теперь мы чужие люди, и так останется надолго, если не навсегда. Я не знала, куда мне деваться, и была уже готова писать матушке, что я поступлю в послушницы при этом монастыре, но вчера вечером ко мне в комнату пришла экономка. Ее зовут Асти, и, хотя она не хишартка, а местная, мне кажется, что у дядюшки с ней роман. Это довольно странно, но неважно! Я ведь вовсе не об этом.
Она спросила меня: «что, барышня, грустите? Всё кажется безнадежным?» И я не могла с ней не согласиться. «Так ведь это почему, – сказала она, – потому что вас не наказали за провинность. Накажут и простят». Простят, удивилась я? За такое, наверное, не прощают! И тут она сказала слова, которые до сих пор стоят у меня в ушах: «вот высекут – и простят». Меня, Катарину ла Тордаска, высекут, словно какую-нибудь нерадивую батрачку? Но она только взяла меня за руку и куда-то повела. Я словно потеряла всякую возможность сопротивляться, думать, чувствовать, и только переживала эти слова: меня высекут! Это казалось немыслимым, нереальным, невозможным.
Она еще уговаривала меня, что на первый раз все будет не так страшно, и верная моя служанка Гурди, которая была тогда при дверях, тут же дала мне своих листиков, которые она жует перед поркой, и я, не сопротивляясь и не удивляясь, жевала и жевала их, пока мы шли, а шли мы целую вечность. Знаешь, у них такой кисловатый вкус, довольно приятный, и я не знаю, помогают ли они от боли, но было легче, что я, по крайней мере, могла что-то жевать, а не стоять все время столбом.
И вот мы пришли в кабинет дядюшки. Экономка о чем-то говорила с ним, я даже не поняла, о чем, я только смотрела, как Гурди отодвигала от стены скамейку, а главное, как она доставала эти жуткие, немыслимые прутики. А потом со мной говорил дядюшка, и я даже не очень помню, что именно он мне говорил, кажется, спрашивал, понимаю ли я, за что буду наказана. Разумеется, я понимала и только кивала головой, но мне казалось, что это сон, что это происходит не со мной. Это какая-то другая девочка, глядя в пол, молча кивала, потом ложилась на скамейку, застеленную на сей раз каким-то мягким покрывалом, и ее служанка поправляла ей платье – ты понимаешь, каким именно образом! – так что вдруг жаркий воздух начинал овевать ее саму, – ты понимаешь в каком месте! – и обжигал ее, потому что это был не только воздух, но и взгляд дядюшки.
Кажется, он даже предлагал, чтобы это сделала экономка, но как это возможно, ведь она тоже своего рода служанка! Он бы еще поручил Гурди посечь свою госпожу. Конечно, здесь я замотала головой, и экономка отошла прочь, незачем ей было видеть этот позор. Уже лежа на скамейке, я потихонечку выплюнула изо рта остатки этих листиков прямо в ладонь Гурди, которая приготовилась держать эту девочку, лежащую на скамейке, и утешать ее. Знаешь, я действительно перестала ощущать себя саму в тот момент!
Но к реальности меня вернул жуткий свист, а потом страшный ожог! Да, это была не другая девочка, а я, конечно же я, и дядюшка наверняка что-то перепутал и взял не ивовые прутики, а какие-то железные, раскаленные в огне, и обжигает ими меня сзади! Я захотела крикнуть ему об этом, но вышло только одно «ааа!», и он обжег меня снова, и снова, и снова, а я задыхалась и кричала, и только Гурди крепко держала меня за плечи и за руки и утешала. А потом кто-то – наверное, экономка? – стал меня держать еще и за ноги, потому что я сильно ими брыкалась. А дядюшка все стегал и стегал! Мне казалось, что он убьет меня, но потом мне сказали, что была лишь дюжина розог, на первый раз.
Дюжина розог, Элли, видишь ли ты эти слова! Мне всыпали – кажется, это называется так? – дюжину розог! Я лежала, рыдая, и сама не могла в это поверить. Но Гурди подсказала мне, что теперь надо бы встать и поблагодарить господина за наказание, и я, словно под каким-то гипнозом, сделала это, чтобы только поскорее все закончилось! Я встала, еще не приводя в порядок своего туалета, и сказала «благодарю». Наверное, я смотрелась ужасно: зареванная, неодетая, отстеганная. Мне даже стыдно писать тебе такие слова!
Потом Гурди отвела меня в мою комнату, помогла умыться, уложила спать, и, знаешь, у нее оказалась даже какая-то замечательная мазь, такая ароматная и прохладная, которой она помазала пострадавшие места. Это было даже немного приятно: лежать на своей кровати, чувствовать заботливые прикосновения ее рук, ощущать уже не столько боль, сколько жжение, медленно проходящее под действием мази. Наверное, для них сечение розгами настолько привычное дело, что мазь у них всегда бывает под рукой, словно трубочный табак у моего батюшки.
Я только переживала, как я после всего этого смогу смотреть в глаза моего дядюшки? Но когда Гурди закончила с мазью, он постучался в дверь, и зашел, веселый и спокойный, как обычно – я едва успела прикрыться одеялом. И по его виду я поняла, что действительно все кончилось. А он обнял меня и поцеловал в лоб, и я снова ощутила себя маленькой девочкой, которая провинилась, была строго наказана, но теперь снова прощена и любима. Это было восхитительно! Я только снова немножко поплакала, потому что я была такая бестолковая и некрасивая, а он утешал меня, и говорил, что мы обязательно поедем на Праздник сказителей.
Я ведь и забыла тебе о нем рассказать! Это что-то вроде туземной оперы, и я очень хотела на него попасть, но еще вчера утром боялась, что он ни за что меня не возьмет.
Я, наверное, очень глупая и испорченная, но я была почти что счастлива после всего. Хотя я очень-очень надеюсь, что дядюшке не придется снова браться за розги, я очень постараюсь его не огорчать!
И вот что еще. Теперь я точно знаю, что это можно вытерпеть, я испытала это сама, так что если какие-то мальчишки будут меня не слушаться в школе, да даже если и девчонки, то пусть пеняют на себя!!!
Обнимаю тебя, Элли, пиши мне, пожалуйста.
Твоя бедная Катти.
P.S. Видишь, я от переживаний даже забыла, какое сегодня число, но это совершенно не важно.

20.
2 мая 1820, Разурах Рахшу.
Любезный мой Аркадис,
Как твои дела? Что лондонские туманы и дожди? Что твои дела на бирже, и ученые твои занятия? Пиши, мне было бы очень интересно.
У нас тут вчера начал лить дождь, как всегда и бывает об эту пору, и если ты не бывал в тропиках, никакие берега Альбиона не расскажут тебе, что такое дождь. Это… Доводилось ли тебе, мой друг, испытывать, что это такое, когда выливают на тебя ведро воды? Вот именно таковы впечатления человека, ступившего в это время за порог своего дома в Литорали. И идет этот дождь когда 24, когда 20, но редко когда меньше 18 часов в сутки. Впрочем, привыкнуть к нему просто: ты смиряешься с фактом, что за пределами дома ты можешь ходить только мокрым насквозь, и довольно скоро перестаешь обращать на это внимание. Дождь вполне теплый, он, во всяком случае, никак не хуже изнуряющей жары. Но, как ты понимаешь, на время он существенно умеряет всякую деловую активность в моем поместье. Вот и дети мои скоро разбредутся – послезавтра даю им расчет за этот сезон, и пусть отправляются по домам, до конца дождливого сезона.
Местное же население, и в прочие дни не склонное утомлять себя излишней работой, сейчас и вовсе предастся праздности. Правда, через неделю пройдет праздник сказителей, традиционный для начала дождливого сезона, и я надеюсь посетить его вместе с моей непутевой племянницей. Да, тебе, наверное, интересно, как складываются наши отношения после того, как я ее выпорол. Лучше некуда, должен тебе признаться: между нами словно рухнул какой-то барьер, и мы наконец ощутили себя одной семьей, а не просто жителями одной и той же виллы. Хорошая штука розги, должен тебе признаться.
Мудрецы столь любезного мне чжолийского народа тоже издавна обращали внимание на процесс воспитания и обучения детей. Вот, к примеру, еще одна поговорка (видишь, я стараюсь следовать нашему уговору): kikútur kíat kinhukét kéritfit, kikútur kíat kikét kíta. Это означает: «ленивый мальчик не хочет читать, ленивый мальчик хочет томат». Так оно все и есть, даже в наши времена, когда обучение проходит на куда более приспособленном к этому хишартском языке (правда, зачастую в его местной разновидности), а читать приходится наш родной латинский алфавит. А эта поговорка, вероятнее всего, восходит к тем временам седой древности, когда дети чиновного сословия старательно изучали чжолийские иероглифы, выведенные на оленьих шкурах.
Впрочем, подозреваю, что очень немногие чжолийские дети получали в прошлом шанс ознакомиться с этой письменностью. Сегодня в Хишарте, как ты знаешь, даже сельская ребятня хоть три-четыре зимы да проводит в приходской школе, не исключая и девочек, но еще три-четыре столетия назад считалось нормальным, если в крестьянской семье только один отпрыск и мог написать свое имя да прочесть пару молитв по затрепанной книжке – а больше-то зачем? Здесь, видимо, и того не было. Грамотеями становились исключительно мальчики из семей потомственных писцов, которым предстояла государственная служба. Ни простые крестьяне, ни, подозреваю, правители чжолийской империи не имели ни нужды, ни охоты возиться с этими значками и оставались вовсе неграмотными.
Можешь представить себе, каким поистине революционным явлением стала здесь наша маленькая школа! Что знают дети в чжолийских деревнях? Едва выйдя из колыбели, в которой их держат спеленутыми чуть не до двух лет, они начинают приучаться к труду. Игры их грубы и примитивны, да и на те остается не так много времени. Едва мальчик или девочка освоили нехитрое ремесло земледельца и домохозяйки, как настает пора готовиться к свадьбе, а там – обработка своего собственного надела, собственные дети… Если же не удалось вступить в брак, это еще хуже: остается парень или девушка на положении слуги в доме своих родителей, трудясь на их наделе и надеясь на чудо. Детство здесь длится очень недолго, в шесть-семь лет это уже настоящий работник, а юности, беззаботной и прекрасной юности, здесь не знают вовсе, шагая прямо из детства во взрослую, полную хлопот и обязанностей жизнь. Впрочем, и у наших крестьян немало бед, и многое нужно изменить в их жизни, чтобы она стала просвещенной и достойной человеческого звания, но об этом мы с тобой лучше поговорим при встрече.
Кстати, моя работа по расшифровке их письменности, признаться тебе, совсем застопорилась. Слишком мало у меня под рукой оригинальных чжолийских текстов, а те немногочисленные копии, которые делали мои предшественники, в основном никуда не годятся. Представь себе, большинство из этих болванов-монахов и вовсе не понимало, что перед ними настоящая письменность, они считали их магическими знаками и старательно уничтожали их в своей неустанной борьбе за чистоту веры!
Пиши почаще, я жду твоих писем с нетерпением.
Сердечно твой Райми.

21.
3 мая 1820.
Милая Элли,
У нас началась ужасно дождливая погода, и пришлось прервать занятия в школе. Ты не представляешь себе, что за гадость этот местный дождь! Не помогают ни зонт, ни плащ, платье и обувь немедленно делаются мокрыми, и я опасаюсь простуды, хотя, признаться тебе, погода такая теплая, что даже в мокром платье не чувствуешь холода.
Гурди (помнишь, это моя служанка) сегодня отпросилась у меня по своим делам, а потом рассказала, что ходила вместе с другими девчонками встречать дождь. Вот глупая, зачем его встречать? Я немного расспросила ее об этом, но она очень смущалась и всё повторяла, что барышне это не понравится, и просила не говорить дядюшке, а особенно нашему патеру. Я уже стала подозревать, что они делали там что-то совсем нехорошее, но Гурди поклялась, что там не было никого, кроме местных девчонок, и что они просто танцевали под дождем и пели песни про Желтого Лягуха. Тогда почему об этом нельзя рассказывать? Хотя знаешь… У меня такое подозрение, что они могли танцевать там совсем без одежды. Должно быть, это очень забавно под дождем, хотя о таком стыдно и подумать. Местные девочки вообще вовсе не отличаются воспитанностью, должна тебе признаться, и мне иногда так бывает грустно, что нельзя больше наведаться в шляпный салон ланы Терезы или выбрать себе новое платье в Пассаже… Даже если бы я и получила всё это по почте, кто сможет это оценить? Дядюшка-чудак или слуги, которые ничего не понимают в нарядах? Или моя глупышка Гурди?
Как мне жаль, Элли, что тебя нет сейчас со мной рядом! Я бы всё-всё-всё тебе показала и рассказала, может быть, мы бы даже отправились с тобой танцевать под дождем! Пиши мне про все свои новости, пожалуйста, и про новости наших девочек.
Я была очень огорчена узнать про ту историю, которую ты описала в своем письме. Это просто безобразие, и ему должно быть очень стыдно! А она просто уронила себя в моих глазах навсегда. Милая моя Элюшка, ты такой молодец! А ее я бы просто высекла, вот так. Я, между прочим, уже попробовала тут высечь одну девчонку, но не Гурди, ты не думай, она мне верно служит.
Дело было в школе. На самом деле те две девушки, которые помогают вести занятия (они едва ли старше нас с тобой) уже намекали мне, что едва ли можно установить порядок среди малышни, пока я не проявлю немного строгости. Но я не решалась, наверное, потому, что сама прежде еще не получала розог. Теперь же я решила проявить принципиальность, но я поняла, что я совсем не знаю, как это делается. То есть я видела это несколько раз во время школьных занятий, но одно дело видеть, а другое –уметь самой.
Тогда я попросила одну из этих девушек, ее зовут местным именем Тарема, показать мне, как это делается, после последнего занятия в школе. Там была одна маленькая шалунья, лет 11-ти, и я знала, что Тарема на нее сердита и велела ей остаться после уроков. Но когда Тарема ей объявила, что ее накажет сама барышня, бедная девчонка так перепугалась! Вероятно, она ждала, что я буду с ней особенно сурова. Но я не была сурова, я только сначала не очень правильно ее стегала, но Тарема меня терпеливо поправляла, а девчонка смирно лежала на скамейке и только особенно громко повизгивала, когда розги попадали на бедра. Мне было немножко совестно, что я порю ее неправильно, поэтому я била не со всей силы, но Тарема сказала, что так никуда не годится, и что замах у меня и без того слишком слабый. Вот еще, я же не работаю в поле или на кухне, как эти простолюдинки, с чего это у меня быть сильным и резким движениям! Тарема потом добавила этой девочке от себя, и та ушла вся заплаканная, но не забыла поблагодарить нас за наказание, мне это показалось даже забавным.
Вот теперь я обязательно найду случай и накажу кого-нибудь из тех мальчишек, которые смеялись над нами тогда! Жалко, что занятия уже закончились.
А еще дядюшка окончательно согласился взять меня на тот деревенский праздник, который тут скоро будет. Он, правда, сказал, что я все равно ничего не пойму, но ведь со мной будет Гурди, она сможет всё мне объяснить и перевести. Конечно, это совсем не то, что бал, и даже если бы там танцевали, мне бы точно тут было танцевать не с кем, но все-таки это развлечение, которого я жду с нетерпением.
Обнимаю тебя тысячу раз,
Катти.

22.
14 мая 1820, Каорта.
Дорогой Аркадис,
Я по делам навестил Каорту, и спешу передать тебе весточку со знакомым капитаном. У нас всё дождь да безделье, а ты, верно, выясняешь как раз в этот час цены на бирже, или гуляешь по Стрэнду. Чем вообще ты занимаешься в этом Лондоне? Не бросил ли своих ученых занятий?
Меня как раз одолел приступ голода до моих штудий и экзерсисов, образцом которых хочу с тобой поделиться. Представляешь ли, мне удалось записать на празднике сказителей, который мы посещали с Катти два дня назад, целую местную балладу, и я как раз перевожу ее на литературный хишартский язык (она составлена на какой-то чудовищной смеси местных диалектов). Кажется, она многое проясняет… Но, впрочем, прочти-ка ее сам, прежде, чем я буду ее комментировать.
Не знавали в те годы в Литорали
северян, от жадности жестоких,
южан, от глупости ленивых,
да надменных хитрецов с востока;
жил народ свободный и гордый:
племена [или духи? – Р.К.] холмов и побережий,
племена [или духи? – Р.К.] лесов и саванны,
были сны их светлее полдня.
Здесь в тенистых лесах плодились звери,
в полноводных реках водились рыбы,
птицы сами дарили свои перья,
и струился из чомарты сок пьянящий.
Но однажды налетел с океана,
из западной губительной дали,
налетел на побережье страшный ветер,
ливни на страну обрушил нашу.
Разлились тогда ручьи, словно реки,
расширились реки, как озера,
закипели озера океаном,
океан обрушился на сушу!
Забурлило озеро Кояла,
затопило берега, залило,
молнии в него били с неба –
в озере Крокодил зародился!
Он забрался по молнии на небо –
гром гремел и завывали ветры! –
он заполз на твердь и пасть разинул,
и луну похитил он с неба.
Вот затихли и ветер, и волны,
только мало было в мире уцелевших!
Вот просохла земля и согрелась,
и пора класть новое начало.
Только нет у людей луны на небе,
как же будут различать они сроки,
как же женщины рожать у них будут,
как созреет у них кукуруза?
Кто вернет луну для них на небо,
кто сумеет побороть Крокодила?
Кто положит начало новой жизни,
чьим именем люди будут зваться?
Племена уцелевшие собрались,
сошлись на совет великий в Бетл,
ищут, кто на бой с Крокодилом выйдет,
кто луну вернет на ночное небо.
Жители холмов отступают,
лесные обитатели трепещут,
ослабели люди [или духи? – Р.К.] побережий,
из саванны на бой никто не выйдет.
Каково? Как они про нас – «северяне, от жадности жестокие!» То, что текрурцам и арабам не то евреям досталось в песне не лучше, не делает эту характеристику менее обидной, но она, изволь заметить, отчасти справедлива.
Но не успеваю записать продолжения, капитан торопит меня, мы сидим в портовой таверне и ему пора начинать погрузку. С ним можешь передавать все бумаги наверняка, он из Лондона пойдет обратно в Южную Америку и обязательно зайдет в Каорту. Человек надежный, так что отпиши мне через него обо всех новостях хишартского двора, тут их ни за что не дознаешься. А с Крокодилом, разумеется, все завершилось благополучно.
Жму руку, Райми.

23.
16 мая 1820 г.
Милая моя Элли,
Как твои дела, что нового в столице? Тысячу лет не получала от тебя писем.
Мы побывали с дядюшкой на этом деревенском празднике, только ничего интересного там не было. Они живут очень убого, эти литоральцы. Представь себе, в деревне совсем нет каменных зданий, а крыши хижин сделаны из листьев и потому немного протекают во время сильного дождя. Мы все сидели под большим навесом, в центре по очереди выступали разные крестьяне, а все сидели вокруг и их слушали, иногда хлопали, иногда подпевали, иногда даже танцевали. У них тягучие и протяжные песни-сказания, в которых я ничего не поняла, хотя Гурди мне пыталась переводить. Там, впрочем, мелькало много хишартских слов, только всё равно не разберешь. Например, пели про какого-то крокодила, который проглотил луну с неба. Они ужасно невежественные, эти литоральцы, как хорошо, что мы сможем по крайней мере в школе объяснить детям, что это решительно невозможно даже для самого большого крокодила. Правда, мне понравился травяной чай, который там подавали в тыквенных бутылях, надо попросить дядюшку, чтобы он включил его в наше меню.
Дождь льет и льет, и я от скуки стала придумывать разные наряды. Вот послушай, какое может быть бальное платье… (далее на две страницы идет подробное описание нескольких платьев с рисунками)… Очень мило, правда? Только жаль, что здесь их совершенно некому шить и не для кого носить.
Моя верная Гурди нарассказывала мне про свой девичий кружок, или клуб, я не знаю, как точно это у них называется. Оказывается, скоро у них будет очередное собрание, на котором Гурди будут принимать в полные члены. Я тоже хочу войти в этот кружок. Конечно, я понимаю, что ла Тордаска им никак не ровня, но здесь так скучно, что мне будет полезно иногда встречаться с деревенскими девушками, тем более, что и уроки в школе уже закончились, а мне забавно бывает следить за местными нравами. Но Гурди только мотала головой и говорила, что для барышни их кружок совершенно не подходит. Ничего, я ее уговорю, только я боюсь, что дядюшка мне не разрешит, а бегать от него тайком не получится, тут все так смотрят друг за другом.
Мурик боится дождя и совсем теперь не ходит на двор, ему тоже скучно и мы часто играем с ленточкой, как будто он за ней охотится. Видишь, как я изнываю от скуки в этой глуши! А дядюшка всё возится со своими записями и как будто совсем не обращает на меня внимания. Я пыталась помочь ему разбирать его бумаги, но это очень трудное и неинтересное занятие. Так я и скучаю день за днем, а особенно по тебе, милая Элюшка! Пиши почаще.
Твоя бедная Катти.

24.
29 мая 1820 г., Разурах Рахшу
Дорогой мой Аркадис,
Снова выбрал свободное время, чтобы написать тебе, и прежде всего спешу вернуть долг – досказать тебе окончание баллады о похищенной луне. Вот оно:
…И тогда камышовый житель,
и тогда бесхвостый и гладкий,
и тогда хитроумный и храбрый
выступает вперед отважно!
«Крокодила я одолею,
я верну светило на небо,
только пусть племена мне помогут,
пусть подарят то, чем богаты!»
Города приносят железо –
но железо не пронзит Крокодила!
Леса готовят ему стрелы –
только стрелы отлетят от Крокодила!
«Нет, принесите мне силу,
подарите стойкость и решимость,
и тогда я изведу Крокодила,
замысел такой внушили боги!»
Думали три дня наши предки:
сильные погибли при потопе,
но слабые решимость проявили
и устроили большое Джемра-Толо.
И сидел камышовый житель,
выжидал бесхвостый и гладкий,
принимал хитроумный и храбрый
великое Джемра-Толо наших предков!
«Решимостью меня вы одарили,
стремительностью стрел напоили,
стойкостью железа накормили –
берегись, Крокодил, нашей силы!»
Он намазался соком мачваны,
извалялся в грязи гемарула,
он нанес боевую боевую раскраску
и предстал пред страшным Крокодилом!
Крокодил бесхвостого хватает,
Крокодил отважного глотает,
а тому только этого и надо:
он поет и пляшет в Крокодиле!
«Эй, луна, возвращайся на небо,
Крокодил, возвращайся в бездну!
Обожжет нутро тебе мачвана,
гемарул тебе вспучит брюхо!»
Мечется Крокодил и стонет,
умоляет воина и плачет,
а тот знай себе поет и пляшет,
весь в мачване, а еще и в гемаруле!
И тогда Крокодил изрыгает
и луну, и бесхвостого с нею,
и летят они вдвоем на небо:
лунный диск, а с ним и бесхвостый!
От мачваны у него слезла кожа,
гемарул совсем его замучал –
но луна в свой свет его одела,
засиял он теперь, стал желтым!
Крокодил возвратился в бездну,
не слыхали с тех пор о Крокодиле:
он бесхвостого героя боится,
из бездны не кажет и носа!
Желто-лунный, мы твои люди,
за луну мы вовеки тебя славим,
вспоминаем мы Джемра-Толо,
великое Джемра-Толо наших предков!
Как видишь, мой перевод страдает неполнотой: я не знаю точно, что такое гемарул и мачвана (видимо, нечто ядовитое), а уж тем более, что такое загадочное Джемра-Толо, ключ ко всей это истории (видимо, обряд, установленный в память о похищении и возвращении луны). Но какова сама история! Я думаю, ты без труда догадался, о каком это бесхвостом, а в конце истории еще и желтом, идет речь. Разумеется, это он – Желтая Лягушка, герой местных сказаний и даже, кажется, объект поклонения. Вот почему он играет такую существенную роль в верованиях местных крестьян, а я даже и не догадывался об этом, когда давал такое название своей вилле!
Разумеется, я горю желанием узнать, что это за Джемра-Толо, которое, как мне рассказали, отмечается еще и сегодня. Впрочем, это можно понять уже по одному тому, что оно упоминается в песне. Слов я таких прежде не слышал, и когда стал расспрашивать своих знакомых крестьян, они сначала стали меня уверять чуть ли не в один голос, что всё это давно позабытые и заброшенные языческие обычаи. Что они языческие, сомнений мало, но вот насчет заброшенности… Они привыкли осторожничать, мои верные крестьяне, слишком долго и слишком настойчиво призывали их быть добрыми католиками и не посещать ничего, кроме церкви. Но в душе своей, подозреваю, они так и остались язычниками.
Представь себе, меня выручила служанка моей племянницы. Она, прослышав о моем любопытстве, по большому секрету рассказал мне, что в наступающем месяце как раз состоится праздник, который мужчины обычно называют Джемра-Толо, правда, она не раскрыла имени, под которым он фигурирует у девушек, всё смущалась и кокетничала, как это водится у девиц. Я, разумеется, навел у нее справки, нельзя ли мне понаблюдать за этим обрядом, но она заметила, что это строжайшим образом запрещено. Праздник сугубо девичий, ни один мужчина и даже ни одна замужняя женщина на него не допускаются (впрочем, последнее правило знает исключения – кажется, у них есть какие-то особо посвященные дамы, или вернее сказать жрицы, которые наставляют юных дев). Я было отчаялся узнать про Джемра-Толо что-нибудь достоверное, но тут вспомнил, с какой охотой моя племянница беседует со своей служанкой и даже участвует в некоторых ее забавах. Возможно, мне удастся заинтересовать ее этим предложением, тем более, что теперь, в пору дождей, развлечений у нас мало. Катти, правда, придумала организовать домашний театр, но сомневаюсь я, чтобы из этого вышло нечто путное.
Завтра поеду в Эскабель по делам административным, а заодно и исследовательским: передали мне с улицы Ювелиров, будто нашлась некая древняя рукопись на оленьей коже, за которую мой старый Исаак, верно, будет просить немалую цену, но если это подлинник, придется раскошеливаться.
Кстати, о денежных делах. Должен признаться, твой отчет меня весьма порадовал, выходит, что теперь… (далее следует страница подробных рассуждений о ценах на ваниль и перспективах рынка) … Кстати, похоже, по меньшей мере один из моих соседей также собрался зарабатывать на этих славных стручках; во всяком случае задавал мне много вопросов и предлагал продать ему несколько орхидей. Растения я продал, рассудив, что он в любом случае может выписать их из Америки, а отношения с соседями лучше поддерживать на уровне дружелюбия. Посмотрим, справится ли он с задачей, которую сам себе, похоже, задал: если не вытеснить меня с ванильного рынка, то, по меньшей мере, повторить мой успех. Но в этом я ему не помощник, тем паче, что благодаря болтливости моей племянницы это уже давно не такой большой секрет.
Дружески приветствую тебя,
Твой Раймон.

25
1 июня 1820 г.
Милая моя Элли,
Я ужасно обрадовалась твоему последнему письму. Жаль, что в том деле у тебя ничего не получилось, но я уверена, что в следующий раз будет все хорошо. Как славно, что ты рассказываешь мне о делах всех-всех наших девочек, и о том, как идут занятия. Верно, когда к тебе придет это письмо, занятия в пансионе уже будут прерваны, и ты сможешь насладиться летней свободой. Я очень надеюсь, Элли, что у тебя не будет дурных оценок и отзыв наставницы будет самый благоприятный, ведь с тех пор, как ты рассказала мне о строгостях твоей мамы, я за тебя переживаю еще и по этому поводу.
Приезжала бы ты на вакациях к нам в Литораль! Я уверен, что дядюшка обязательно согласится тебя принять. Мне тут очень скучно, матушка пишет редко и слишком назидательно, а противный брат сидит в своем полку (я писала тебе, это не так далеко) и носа не кажет – видимо, после того, как дядюшка был с ним не особенно ласков и подчеркнул, что не даст денег на кутеж. Он такой еще шаловливый мальчишка, хотя и старше меня, этот мой брат! Вот мне интересно, откуда берутся благородные господа, когда и каким образом в них превращаются эти несносные мальчишки? С девушками, кажется, все понятнее, мы не так сильно меняемся со временем (по крайней мере, мне бы очень хотелось в это верить).
Так что я скучаю, и решила завести домашний театр. Только я еще не знаю, какую пьесу лучше поставить. Может быть, ту, которую мы с тобой видели тогда в Чалько? Но я не помню точного названия, и актеров там было слишком много, я столько не наберу. У нас ведь здесь нет благородных отроков и отроковиц вроде меня, и придется ставить спектакли с Гурди и детьми, которые работают или живут в поместье. А им надо много работать, у них мало свободного времени, и история из жизни греков или римлян им, кажется, совсем не интересна. А жаль, я бы хотела поставить про Амура и Психею, только тогда мне придется самой сочинить эту пьесу, а я еще никогда не пробовала этого делать.
Знаешь ли, какая новость? Я писала тебе про девичий кружок, в полные члены которого собирается вступать моя Гурди. Так вот, заседание этого кружка состоится через неделю, и вышло так, что дядюшка сам попросил меня на него отправиться! Я-то боялась, что он меня не отпустит. Но он очень хочет узнать, что там будет, а поскольку мужчин туда не пускают (и правильно, я считаю), то придется идти мне. Это я только написала, что «придется», на самом деле мне очень интересно на это посмотреть и даже поучаствовать. Обожаю тайные собрания! А если я стану членом кружка, то они будут иногда происходить, я в этом уверена.
Гурди, глупышка, долго отговаривала меня: дескать, это не для барышни и мне не понравится. Но я и слушать не стала. Раз этого хочет дядюшка и хочу я, значит, это будет, и пусть она сама договаривается со своими подругами. Меня тут и так все знают по моей работе в школе.
Пиши мне побольше о нашем пансионе,
Целую тебя,
Катти.

26
13 июня 1820 г., Лягушкины девчушки
Милая Элли,
Я даже не знаю, как рассказать тебе обо всем этом. Поклянись, что сама никому никогда не расскажешь! Я специально выжидала, когда будет попутный корабль в Чалько, чтобы не посылать этого письма по почте, мне просто жутко представить себе, что тот почтмейстер его распечатает!
Так вот, я расскажу тебе об этом удивительном девичьем собрании. Вот уж никак не могла себе представить того, что меня там ожидало!
Помнишь, я писала тебе, что служанка Гурди всё отговаривала меня ходить с ней? Но когда, наконец, она поняла, что я обязательно пойду, то стала, наоборот, как бы подбадривать меня, говорила, что все девушки у них через это проходят, если хотят стать взрослыми невестами. Я еще вовсе не хочу стать невестой, но если какие-то деревенские девчонки это могут, то неужели ла Тордаска откажется, словно она струсила? Конечно, если посмотреть с другой стороны, то все эти деревенские забавы окажутся ниже нашего достоинства, но в последнее время я всё чаще прислушивалась к дядюшкиным советам не придавать слишком много значения сословным предрассудкам, как он это называет. Он утверждает, что если я госпожа, а Гурди служанка, то причиной тому всего лишь игра переменчивой фортуны, а онтологически (слышала ли ты это слово прежде?) мы совершенно равны. Мне трудно с этим согласиться, но здесь так бывает скучно, что поневоле захочется онтологически поговорить по душам или устроить театр, помнишь, я тебе писала.
Но об этом потом. Их кружок, название которого я так и не поняла, устраивал прием новых членов. Девушка может войти в этот кружок, когда перестает быть совершенным ребенком, и вот этот срок настал для Гурди, и ко мне это тоже подходило. Тогда девушки собираются на Жамроло, как они это тут называют, обязательно во время ливней, чтобы потом родить хорошее потомство (хотя я, как ты понимаешь, совершенно не задумываюсь о таком). И вот Гурди повела меня в лес. Кроме Гурди, с нами пошла еще дочка садовника и другая девочка из окрестной деревни, которую я прежде не знала, она пришла отдельно. Мы долго шли и шли по лесу, я вся промокла, обувь натирала мне ноги и начала уже жалеть, что согласилась пойти на этот их сельский праздник, но я не могла подать виду. А потом мы пришли на большую поляну.
Там уже были девушки, нашего возраста и постарше, всего их было дюжины полторы или две. Некоторых из них я знала, они появлялись или работали в имении, а остальные пришли из окрестной деревни, как я поняла, кружок у них общий. А еще там была одна старуха, довольно страшная от природы, но она потом еще надела маску, от которой у меня мурашки побежали по коже.
Когда мы пришли, некоторые девушки заговорили, показывая на меня, а я совсем не могла понять их варварского наречия. Я попробовала объяснить им по-хишартски, что я хочу принять участие в празднике, но тогда они совсем неделикатно на меня зашикали, а Гурди прошептала мне на ухо, что на празднике запрещается говорить по-хишартски, а можно использовать только Древнее наречие, которого я совсем не знаю. Она сказала, что я должна ничего не бояться, смотреть на нее и повторять все за ней, и что на этом празднике нам самим не придется ничего делать, нам всё покажут и расскажут. Это меня утешило, ведь ты понимаешь, как трудно присутствовать в обществе, если ты не знаешь правил этикета! Недолго и опозориться, как глупенькая Лиззи на королевском приеме, помнишь ту историю?
Гурди, наверное, всё объяснили старшим девушкам, и они внезапно начали переодеваться, прямо тут, на поляне. Я решила, что они хотят надеть нарядные платья, но, представь себе, никаких нарядов не было! Они просто скинули свои платья и сандалии, а потом одели юбочки из длинных листьев какого-то дерева, и эти юбочки почти ничего не прикрывали. Наверное, моя матушка умерла бы на месте, если бы увидела меня в этом наряде! Но мне самой почему-то хотелось скорее его надеть – ведь лил дождь, платье было совсем мокрым, и как это ни казалось неприличным, наверное, было очень приятно ощущать влагу дождя всем телом!
Но из нас четверых никто не переодевался. К нам подошла та самая старуха, на ней уже был какой-то замысловатый наряд из листьев и цветных перьев, а на голове была страшная зубастая маска. Она стала о чем-то спрашивать нас нараспев, и все отвечали по очереди, а я старалась повторять ответы Гурди. Судя по тому, как прыскали две другие девчонки, я говорила забавно и неправильно, но я же не понимаю их Древнего наречия! А старшие девушки тем временем украсили себя ожерельями и браслетами, вплели в волосы яркие цветы и стали водить хоровод по поляне, что-то напевая. Я следила за ними краем глаза, и потому заметила, что они не просто танцевали – то одна, то другая подбегала к большому, просто огромному дереву в самом центре поляны, и вешала на его ветви венок, или наносила на его ствол мазок желтой краски. Так они словно бы наряжали рождественскую елку.
А старуха все продолжала спрашивать нас, и я отвечала все рассеяннее и невпопад, она даже недовольно покачала головой. Но допрос ее кончился, и только я хотела попросить разрешения тоже переодеться, как она откуда-то достала тыквенную бутыль (знаешь, тут делают такие) и протянула ее нам. Мы по очереди отпили прямо из горлышка, и напиток был очень горьким, обжигающим и ледяным одновременно. Я уверена, что его состав входило вино, и довольно крепкое, хотя никакого вкуса вина я не чувствовала, напротив, это было как самое противное лекарство, я глотала его с немалым усилием. А ведь нам пришлось отпивать по целых три раза! Зато после первого же глотка у меня начала немного кружиться голова и еще больше захотелось петь и плясать вместе с девушками. Но они все наряжали и наряжали свое дерево, мы же стояли в своей обычной одежде.
Тут старуха гаркнула скрипучим своим голосом, и девушки, наконец, оставили дерево в покое. Они стали кружить с пением вокруг нас, и двое летящей походкой подобрались с Гурди, взялись за подол ее платья, потянули вверх… Знаешь, сколько смеху было, когда они, взявшись за меня, увидели мои панталончики? Наверное, у них совсем никто таких не носит, и они даже не могли их правильно развязать! Гурди как опытной служанке пришлось немного помочь им.
Нас медленно, под пение, раздели догола, и, представь себе, это было весело и ни капельки ни стыдно! Может быть, так подействовало на меня лекарство. Но юбочек из листьев нам почему-то не предложили. Зато старуха…
Элли, милая, я знаю, ты будешь очень-очень сердита, но мне пора запечатывать письмо и передавать его с дядюшкой в Каорту, иначе я просто не смогу отправить его сейчас. Дядюшка уже дважды стучал в дверь моей комнаты, я не могу продолжать прямо сейчас! Но я обязательно допишу тебе рассказ об этом удивительном дне и отправлю со следующей оказией. Расскажи и ты мне какую-нибудь совершенно секретную историю!
Твоя маленькая туземка Катти.

27
29 июня 1820 г., Разурах Рахшу.
Дорогой друг мой Аркадис,
Сердечно благодарю за присланный подарок, бочонок доброго моадского был как нельзя более кстати! Хорошего вина тут не достанешь, как ты знаешь.
Спешу сообщить тебе о бесценной, поистине бесценной находке! Веришь ли, мне улыбнулась фортуна, и теперь расшифровка чжолийских иероглифов не за горами! Кто бы мог подумать, что на сей раз улица Ювелиров поднесет мне действительно настоящий бриллиант? Речь идет об отрывке Францисканского Сборника, как я назвал для себя этот документ.
Возможно, ты знаешь, что не все, кто нес моим милым чжоли христианскую религию, делали это на латинском языке. Да, разумеется, в конце концов восторжествовала сухая латынь и римский обряд, но некие проповедники (судя по всему, францисканцы), действовавшие в окрестностях города Бетл, начали с того, что составили небольшой сборник молитв и вероучительных текстов прямо на языке чжоли, причем записали все это иероглифической письменностью природные чжолийские писцы! Ты представляешь, какой удачей было заполучить всего десять страничек рукописи – но зато страничек с параллельными текстами на латыни и на чжолийском, в подлинном начертании. До сих пор ничего подобного мне не попадалось! Исаак, заметив блеск в моих глазах, запросил много больше, чем обычно, и хотя я сбил цену вдвое, я даже не буду называть тебе, сколько пришлось уплатить. Но оно того стоило!
Десять страниц! Но ведь должно быть и остальное? Я что-то слышал о старой миссии около великого Бетла (теперь там какой-то крохотный городок с дурацким названием), возможно, она еще сохранилась. В Бетл, в Бетл! Только разделаться с делами, переждать, пока сезон дождей хотя бы перевалит за половину, иначе путешествие грозит быть совсем невыносимым. Ах, скорее бы!
Но все же не настолько я спешу, Аркадис, чтобы оставить без ответа твои вопросы. Ты бранишь меня якобинцем и думаешь, будто я стремлюсь к истреблению существующих общественных порядков. Вовсе нет, я мечтаю об их исправлении, хотя, признаться, новости, которые приходят и из Испании, и из Америки, и из милого отечества, оставляют мало надежд, что такое исправление могло бы в скорости состояться.
Почему я говорю об исправлении? Я уже писал тебе, что введение всеобщего равенства на якобинский манер было бы сущим кошмаром. О природном неравенстве знали и древние чжоли, вот тебе их поговорка: Késhtla kekáyur Kaóta, kekéshen Koyála, что значит: «озеро Кештла властвует над озером Каота, повелевает озером Кояла». Кто разберет, почему одно озеро у них оказалось главнее других, но между людьми неравенство должно отличать наиболее от наименее достойных – я полагаю, с этим все согласятся.
И прежде, чем давать крестьянину или ремесленнику политические права, необходимо дать ему хоть толику образования, развитости и гражданского самосознания. Сделать же это под силу только нашему состоятельному и привилегированному сословию, поэтому я как нельзя более далек от мысли уравнивать дворянина и пахаря в правах. Нет, но обязанность дворянина, коль скоро он пользуется плодами трудов пахаря, дать тому правильное образование и устроить его дела наиболее рациональным образом. Прискорбно видеть, что подавляющее большинство среди нашего дворянства предпочитает бездумно тратить драгоценные часы и монеты на услаждение собственных прихотей.
Те же обязанности, полагаю, лежат и на хишартах в отношении менее развитых народов империи, но тут красноречивее всех моих слов будут порядки в моем имении, которые ты, надеюсь, сможешь однажды увидеть лично. И в самом деле, приезжал бы ты ко мне в гости! Выпьем доброго твоего вина, закусим папайей (что за чудо этот фрукт), и за ночной беседой в саду, возможно, удастся нам с тобой отыскать пару созвездий, которых не сыщешь на небосводе нашего Чалько. Здесь ведь не так уж и далеко до экватора!
Да, чуть не забыл тебе рассказать о Джемра-Толо, которое посетила моя упрямая племянница. Представь себе, она, сама того не сознавая, умудрилась дать там клятву, что никому не скажет ни слова об обрядах, в которых участвовала! А ведь как раз перед этим она обещала мне рассказать обо всем, что увидит и услышит. Прямо и не знаю, что с ней делать, но она сама так переживала и расстраивалась, что я только поругал ее за торопливые клятвы. Но настаивать ни на чем не стал. Или ты полагаешь, что следовало бы ее наказать, чтобы знала на будущее?
Впрочем, вряд ли этот их праздник был интереснее, чем рукопись, которая, хочется надеяться, ждет меня где-нибудь в окрестностях Бетла!
Приветствую тебя,
Раймон.

28
13-30 июня 1820, Лягушкины девчушки
Милая Элли,
Итак, я жду еще одну возможность переслать тебе письмо с попутным кораблем, и пока я продолжаю свой рассказ о сельском празднике Жамроло. Я просто не могу об этом молчать, так меня распирает!
Кстати, я чуть не забыла упомянуть, что мне никому-никому нельзя рассказывать о том, что было. Я давала торжественную клятву! Правда, потом я расспросила Гурди, и она сказала, что вообще-то совсем нельзя рассказывать только мужчинам, а девочкам можно, если потом эти девочки сами будут проходить Жамроло. Им же нужно знать, к чему готовиться! Так вот, Элли, я не уверена, конечно, что ты захочешь это проходить, но давай договоримся, что ты как будто приезжаешь ко мне на вакациях и проходишь потом этот обряд, ладно? Ну, или, по крайней мере, что я так рассчитываю. Иначе мне просто нельзя будет тебе ничего рассказать. А уж ты не должна рассказывать никому, это точно!
Ну вот, а теперь вернемся к нашему повествованию. Я остановила его как раз на том моменте, когда девушки совершенно раздели нас и даже не дали травяных юбочек. Ты знаешь, это должно было быть безумно стыдно, но мне почему-то было легко и приятно ощущать струи дождя всем телом. А местные девчонки, немного смуглые от жаркого солнца Литорали, смотрели на мою белоснежную кожу, и я просто купалась в их взглядах, словно в струях – пусть знают, что такое настоящая хишартская дворянка! Белая кожа служит лучшим свидетельством нашего благородства. С другой стороны, и мне было любопытно посмотреть на этих смуглянок, помнишь, как однажды было у нас с тобой и Лиззи, и как не вовремя вошла тогда классная наставница, и как она нас ругала. Но мы ведь были совсем еще маленькими, правда?
Так вот, страшная старуха в маске достала откуда-то краску, на сей раз синюю и красную, и стала покрывать ей наши лица и плечи. Гурди потом рассказала мне, что раньше девочек не просто красили, но наносили им рубцы и татуировки (какое варварство!), только девичьи рубцы со временем проходили, а у мужчин они оставались на всю жизнь, их специально натирали землей или даже перцем. В нашем поместье и вправду есть один древний старик-туземец со шрамами на лице, но я сначала думала, что это следы войны или несчастного случая, удивляясь только ровности и симметричности этих рубцов. Оказывается, в дни его молодости именно так и поступали с мальчишками, причем не за какую-то провинность, а словно бы вместо выпускных экзаменов, и главное, чему их учили, было терпеливое перенесение боли!
Хотя, вообще-то, я считаю, что мальчишкам и в Хишарте это могло бы пригодиться. К примеру, Леону! Ты не находишь? Вот бы мы с тобой были его классными наставницами и, взяв в руки по гибкому пучку, раскладывали бы его на скамеечке и учили терпению! Не сомневаюсь, он бы научился у нас очень быстро.
Но я отвлеклась. Старуха разрисовала нам лица, грудь, спину и плечи, провела линии по ногам и рукам, немного по животу, и это казалось таким забавным – стоять под дождем голышом, и смотреть, как переливается в капельках разноцветная краска на телах моих соседок и на моем собственном теле.
А потом пение девушек стало более резким и ритмичным, и старуха подвела нас к разукрашенному дереву. Мы разместились кругом, взявшись руками за ствол – представляешь, каким толстым был этот ствол, если мы вчетвером смогли к нему прижаться! Справа я держала за руку мою верную Гурди, а слева – незнакомую девчонку из деревни. Она даже закрыла глаза, и я сначала не поняла, почему.
Пение становилось еще более резким и громким, и я почувствовала, что плыву по его волнам, и плохо уже соображаю, где я. Наверное, это было из-за того напитка, которым нас напоили в самом начале церемонии – я говорила тебе, что он был как крепкое вино, хотя совсем не вино, и на вкус пряный и горький. Этот вкус так и оставался у меня во рту, и мне казалось, что я плыву по волнам какого-то огромного поющего моря, а дерево, которое мы вместе обнимаем, вырастает из самого дна этого моря и касается небес, и что нет ничего другого, кроме моря, поющих русалок (девушки казались мне русалками), этой странной колдуньи с нечеловеческим лицом, и дерева, живого, теплого, родного… В руках у девушек, как я заметила краем глаза, тоже показались какие-то древесные ветви – наверное, проросли из их рук, и вот они в такт этому пению взмахнули ими, и деревенская девчонка слева отчего-то тихонько охнула…
А потом и меня как обожгло! Ты веришь ли, Элли, оказалось, что эти девушки взяли самые обычные розги, и танец их заключался в том, что они, одна за другой, подплывали к нам и стегали ты понимаешь по какому месту, одна за другой, одна за другой – деревенские девчонки секли Катарину ла Тордаска! И я стояла смирно, только сжимала покрепче ствол, да иногда ойкала, потому что стыдно было бы не выдержать испытания, которое выдержала моя Гурди. Да и напиток дурманил голову, и дерево влекло к себе каким-то странным теплом, хотелось только еще больше прижаться к нему, слиться с ним, врасти в него.
Нас стегали и стегали, и когда потом, уже дома, мы с Гурди стали рассматривать друг друга, то оказалось, что девушки высекли нас не слабее, чем прежде дядюшка. Такой у них порядок приема новых членов в этот их кружок! Может быть, зря я тебе об этом рассказала, ты можешь теперь не захотеть в него вступать, но мне очень хочется, чтобы мы были в нем вместе. Поверь, это не так страшно, как кажется, особенно, если ты уже знакома с поркой. Это, конечно, было больно, но тогда и боль казалось волшебной. Ее смягчали ласковые струи дождя, ее успокаивали слова чудесной песни, ее впитывала корявая кора старого дерева. И я знала, что надо просто стоять и терпеть, что это правильно, нужно, полезно, и девушки хотят мне только добра. Ты скажешь, что я совсем сошла с ума? Но я и вправду так тогда думала.
А потом все кончилось. Мы отпустили ствол дерева, и я не могла отличить струй дождя от соленых слез, катившихся по моим щекам, и четыре девушки нежно и заботливо стали втирать в наши пострадавшие места что-то белое, прохладное и ароматное. Это был самый волшебный момент! И я даже подумала, что если бы каждая порка заканчивалась именно так, я бы вовсе не возражала получать порку за любую провинность. Но, конечно, это был такой особый ритуал, и в повседневной жизни такого быть просто не может.
Наконец, на нас надели такие же травяные юбочки, и приняли в свой хоровод! Ну и смешно же мы смотрелись, когда танцевали – красная и синяя краски смешались с желтой, которой было украшено дерево, нам ведь приходилось тереться об него животами, и юбочки мы еще не совсем умели правильно носить, так что между листьями у нас то и дело мелькали некие полоски… но над нами не смеялись, а радовались, что мы теперь тоже в их кругу, равные среди равных. Я даже перестала ощущать себя дворянкой.
В завершение праздника мы сели на траву (ну, было немножко неудобно) и перекусили свежими фруктами, запив их ключевой водой. Трапеза была простой, но здоровой, как говорит мой дядюшка.
Элли, я только теперь пребываю в сомнениях. Получается, что сначала я пообещала дядюшке, что всё-всё ему расскажу, а потом пообещала старухе на языке, которого я совсем не понимала, что никому из мужчин, и даже вообще никому, рассказывать ничего не буду. Что же мне теперь делать? Я боюсь обидеть дядюшку, и, пожалуй, подозреваю, что не найду аргументов против, если… ну, что уж тут скрывать, если он захочет меня за это высечь. Пока, впрочем, он не захотел, и это очень мило с его стороны, потому что получать вторые розги в тот же самый день я никак не была намерена.
А еще я боюсь, что мне все равно придется отвечать на вопросы отца Ленара, когда я пойду к нему исповедоваться. Я же не смогу умолчать! А вдруг он сочтет это языческим обычаем? Я же знаю, как обращается он с туземными ребятишками, которые, по его мнению, принимали участие в языческих обрядах. Если честно, их за это иной раз секут. Сделает ли он исключение для меня? И будет ли это после дядюшки или до него? Но не в один же день?
И, наконец, девушки из тайного нашего сестричества. А что, если они узнают, что я рассказала обо всем тебе? Вдруг они сочтут, что до твоего прибытия сюда мне не следовало этого делать, тем более в письменном виде? И я ведь уже дала обещание следовать законам сестричества, так что… Похоже, на дядюшке и патере очередь может и не закончиться.
Видишь, какая тревожная у меня жизнь! Утешает только одно: дядюшка собирается скоро в какое-то большое путешествие, и я непременно напрошусь отправиться с ним. Я уверена, что там будет много всего интересного!
Ну что же, милая Элюшка, я написала тебе такое длинное письмо, что оно едва ли влезет в конверт, и я спешу передать его слугам, потому что завтра из Каорты выйдет испанский корабль, берущий курс на Кадис с остановкой в Чалько. Надеюсь, ты получишь его совсем скоро. Я буду очень ждать твоего ответа: что ты обо всем этом думаешь и как, по-твоему, мне будет лучше всего поступить.
Навеки твоя Катти.

Краткое послесловие

Это было последнее письмо Катарины ла Тордаска, обнаруженное Лидией Ольховой в архивах    Чалько. Разумеется, история Раймона и Катарины на этом не закончилась; всякий, кто читал биографию ла Контады знает, что Катарина не просто оставалась на его вилле еще несколько лет, вплоть до самого замужества, но к тому же была его самой активной помощницей. Она сопровождала его во время путешествий в Бетл в 1820 и 1821 годах, с 1823 года заведовала его школой, помогала готовить к печати первый научный труд Раймона – трактат под названием “Grammatica Linguae Incolarum Terrae Litoralis”, вышедший в Чалько в 1825 году и открывший миру культуру чжоли.
Дальнейшая переписка Раймона и его друга детства Аркадиса Кадейна, напротив, хорошо всем известна, и ее легко можно найти в собрании сочинений ла Контада. Что же касается истории его отношений с племянницей, пока что мы не знаем ничего достоверно, и можно только надеяться на новые открытия.

Один комментарий на “Эрго. Желтая лягушка в цветах ванили”