Эрго

Каникулы Сильви

посвящается Полинке

  …О бурном периоде хишартской истории между революцией и установлением терционистской диктатуры написано немало исторических и документальных произведений. Но особый интерес представляет для нас рассказ Никласа Меркадора «Каникулы с Тиной», опубликованный в 1920 году, всего за месяц до переворота, в литературном альманахе «Молодая Хишарта». Действие происходит летом 1918 года. Главный герой рассказа, от лица которого ведется повествование – четырнадцатилетний Сильвестр – отправляется на каникулы к родственникам в уездный городок Эрту. Очень скоро он узнает, что в соседнем доме живет его ровесница, Тина Строганофф, бежавшая от ужасов гражданской войны из родного Киева.

  Меркадор трогательно повествует о том, как много пришлось пережить девочке с матерью и двумя младшими братишками, хотя наш писатель, судя по всему, знакомился с реалиями недавней российской истории исключительно по газетным публикациям. Итак, отец Тины, служивший в армии генерала Харькова, был зарублен казаками Троцкого, а его семье срочно пришлось бежать от наступавших большевистских керенок. Их трудный путь пролег через Мелитополь, Константинополь, Париж и Лиссабон, где, истратив последние деньги, оставшиеся от продажи фамильного самовара, они сумели, наконец, связаться с хишартскими родственниками (мать Тины была наполовину хишарткой и наполовину француженкой) и попросить у них убежища. Так ее семья оказалась в Эрте.

  О чем же еще может быть такой рассказ, как не о первой любви? Но испытания этой паре предстоят совсем недетские. А может быть, именно детские, если посмотреть с другой стороны… Именно в том году в провинции проходили муниципальные выборы, на которых, как еще не знают наши герои, терционистам суждено одержать ошеломительную победу – во многом благодаря совершенно новым для того времени приемам информационной войны. Партийный художник нарисовал карикатуры, на которых высокий красавец с явственно хишарсткими чертами лица не слишком галантно изгонял из пределов родной земли дегенератов с омерзительными харями, в которых нетрудно было узнать политическую элиту города и провинции. В одну ночь город оказался обклеен этими плакатами. Мэр рвал и метал, полиция была поставлена на уши, их срывали, но они появлялись снова. Здесь, кстати, Меркадор вполне следовал исторической правде.

  Что же касается вымысла, то однажды вечером Тина и Сильви возвращались со слишком поздней прогулки. Тина заметно беспокоилась, что скажет мама, а беспечный Сильви плел обычную чушь про вечную любовь… Завернув за угол, они обнаружили брошенную сумку с плакатами и опрокинутое ведерко с клеем. Любопытство пересилило благоразумие, они достали один плакат и стали его с хихиканьем рассматривать, как вдруг над ухом раздался оглушительный свисток полицейского патруля. Влюбленную парочку доставили в городское полицейское управление, не слишком-то церемонясь с ушами юных преступников, которые никак не могли объяснить капитану ла Герне, что они тут не при чем, и что настоящий злоумышленник, очевидно, спугнутый патрулем, бежал в ночную тьму.

  Личность подростков была легко установлена, и ла Герна с удовлетворением констатировал: семья Строганофф, не имеющая ни хишартского, ни вообще какого бы то ни было гражданства, будет немедленно выслана за пределы страны. Ну, а родителям Сильви предстоит уплатить штраф за порчу государственного имущества и за незаконную агитацию. Впрочем, что означало это наказание в сравнение с перспективой снова обречь Тину с мамой и братишками на беженство…

«– Господин капитан! – голос Тины вдруг уверенно зазвенел, и легкий акцент только придавал ему очарования, – я понимаю, что я не могу ни в чем вас убедить и ни о чем попросить. Но я хочу просто предложить вам… Не обрекайте мою семью на новые мучения! Они уж точно ни в чем не виноваты. А я согласна буду принять любое наказание, какое бы вы мне ни назначили.

– Эвона как! – физиономия капитана расплылась в нехорошей улыбке, – смелая девчонка. Ну, если не по закону, то могу с тобой поступить только по-отечески. Понимаешь, что это значит?

Тина, глядя на паркетный пол кабинета, судорожно сглотнула слюну и кивнула. Невзирая на всю ее робость, сейчас это была не маленькая девочка, а дева-воительница, идущая на жестокий бой ради своих родных. А я, я еще ни о чем еще не мог догадаться.

– Ну? Назови это сама.

– Господин капитан… — голос ее дрогнул, но только на минутку, – господин капитан имеет в виду розги?

– Именно, радость моя, – рассмеялся капитан, – и отличные, хлесткие ивовые розги.

– Капитан! – закричал я в гневе, – вы не смеете, как…

– А тебя, мальчик, сейчас отведут в камеру, а завтра передадут родителям, и потом, я надеюсь, они проделают с тобой все то же самое. Особенно когда заплатят штраф. Ну, а что касается прав, твоя подружка сама сделала свой выбор. Так?

– Да, – чуть слышно прошептала Тина, и сжала мою руку в своей, – иди, Сильви, тебе незачем…

Уйти? Но как? Когда здесь будут терзать розгами мою Тину, моего ангела, ради которой, как я только что говорил ей, и жизнь не жалко отдать?

– Нет… – мой голос тоже дрогнул на минуту, а потом я сказал твердо и четко, хотя ноги слабели и кружилась голова, – господин капитан, я прошу вас выдать положенное наказание мне и отпустить Тину. Я выдержу…

Хотя на самом деле я вовсе не был в этом уверен. Но какое это могло иметь значение?

– Что ж, идея неплоха, мой мальчик, – капитан даже несколько удивился, – вдвоем безобразили, вдвоем и отвечать будете. Но именно вдвоем. Списывать ее долю на тебя я не собираюсь, но… Высеку обоих. И отпущу. Никаких других последствий. Полиция тоже умеет прощать… поротых малявок! – демонически захохотал он, и под мундиром заколыхался его живот.

– Спасибо, – шепнула мне Тина, и ее рука еще крепче сжала мою.

– Покамест не за что, – отозвался капитан, который явно отнес эту благодарность на свой счет, – ну, присаживайтесь вон сюда… да нет, не на скамью, скамья длядругого пригодится. Вы вон на стульях посидите… напоследок!

Этого капитана мне хотелось убить, причем непременно на дуэли. Ничего, пройдут годы… в двадцать один мне, наверное, уже будет можно вызвать его. Это совсем близко, еще семь лет, и вот тогда…Шпага войдет в его толстый, омерзительный живот, и я поверну ее, и раз, и два, и три, и пусть он вспомнит! Но это будет только через семь лет, а вот сейчас, сейчас нам оставалось ждать всего десять или пятнадцать минут, таких быстрых. Мы сидели рядом, и Тина не выпускала мою руку, пока двое полицейских сержантов, ухмыляясь, выставляли на середину кабинета лавку, и выглядело все так, что им эта процедура хорошо знакома. А потом рядовой внес страшный пучок длинных и гибких прутьев…

– Тебя раньше секли? – горячо зашептала Тина.

– Нет, что ты!

– Тогда тебе трудно будет… не привык, Сильви, бедненький ты мой… Ты за меня не переживай, я орать буду, но я привычная. Когда орешь, терпеть легче.

– А тебя? Тебя…

Невозможно было поверить, что это воздушное, нежнейшее создание знакомо на собственном опыте с розгами!

– А я девочка из хорошей семьи, – вздохнула она, – когда кто у нас  провинится, бывает нам ивовая похлебка…Так у нас в России порку называют. Но ничего, мама нас любит. А ты… ты знаешь, ты постарайся не думать о боли, о чем-нибудь другом. И еще расслабляй… если получится… ну, её. Не сжимай, так больнее. Проверено.

– Да… – горячо шептал я, и не так было важно, что произойдет сейчас, как это ее доверие, ее забота. Даже перед таким испытанием она заботится обо мне! Конечно, я сделаю, как она сказала.

– Я буду думать о тебе. Только о тебе. Всегда о тебе, Тина!

– Воркуете, голубки? – капитан со своим казарменным юмором был как нельзя более некстати, – ну, скоро и запоете павлинами, громко и противно. У нас тут уже все готово! Мамзель Строганофф, ваш выход!

Какая-то девушка в полицейской форме – и когда она только вошла? – почти ласково махнула Тине рукой, приглашая ее на скамейку. Хорошо, что, по крайней мере, остальные полицейские вышли, мы были в кабинете вчетвером.

– Я тебя подержу, – приглашала она,– а то брыкаться, небось, захочешь…

Но главное, что в кабинете оставался я! Ни за что на свете не стану смотреть, как она обнажается… Конечно, я мечтал это увидеть, и в жарких ночных метаниях даже представлял себе, как зашуршат эти юбки…Но не так же!

Юбки зашуршали. Наяву. Совсем рядом. А я мрачно уставился в пол, водя глазами по прожилкам паркета. Сидел и молчал, и только удивлялся, что не прожег в этой дурацкой паркетине дыру, когда так мерзко и страшно свистнули прутья, чмокнули по мягкому, и вскрикнула Тина, моя Тина.

– Раз! – деловито отметила девушка.

А потом было и два, и три, и десять… Моя любовь плакала, рвалась и кричала, свистели и чмокали прутья, а я ничем, ничем не мог ей помочь, только сидел и тупо смотрел в паркет, и представлял себе, как я медленно буду протыкать шпагой этого борова капитана.

После десяти он переменил розги, зашел с другой стороны – а я уж готов был принять эту паузу за окончание порки! – и плач Тиночки, только слегка притихший на пару минут, раздался с новой силой. Значит, как минимум двадцать. Он ведь не объявил нам, сколько.

И когда счет дошел до двух десятков, я, краснея и презирая себя, чуть-чуть поднял глаза, чтобы только на секундочку взглянуть, оставит ли он ее в покое, но…

Я увидел Тину. Она лежала, вытянувшись на лавке, и юбки были завернуты высоко, а панталончики спущены к самым ботинкам, так что мне было видно и кусочек спинки, и длинные точеные ножки, и то, что было посредине – эти восхитительные, нежные полушария, уже совсем красные, местами и в багровых полосках от жгучих розог…

– Нет! – я вскочил на ноги, крича это слово то ли себе самому, своему бесстыдству, то ли капитану и его жестокости, – нет, хватит!

– Эт-та что еще такое? – присвистнул капитан.

– Сильви, отвернись! – прошептала сквозь слезы Тина, – не надо меня… видеть такой…

– Господин капитан! – я с трудом взял себя в руки, – я не знаю, сколько еще вы хотите ей дать… розог (последнее слово далось мне с трудом), но я прошу вас дать их мне. Отпустите ее!

– Ка-акой герой, – улыбнулась девушка, – капитан, можно, я сама им займусь?

– Его только спросить забыли! – бросил тот сквозь зубы, –Значит, так. Идешь носом в угол, нечего барышню конфузить. А чтобы не больно командовал, штаны заодно спусти, все одно потом заголяться.

– Я…

– За пререкания – добавка. И тебе, и ей. Все понятно?

Задыхаясь от гнева и стыда, я побрел в угол.

– Штаны, штаны не забудь!

Трясущиеся пальцы рвали пуговицы, не в силах расстегнуть их, и я уже тянул ткань вниз, чтобы исполнить все его дурацкие приказы, чтобы он скорее отпустил ее, а за моей спиной уже снова слышались свист и плач…

Он всыпал ей сорок. Сорок жгучих розог. И тут я понял, что настала моя очередь, когда девушка вместо очередного номера просто сказал Тине:

– Ну все, милая, все. Больно, да? Глупенькая, сама ж виновата… Ну поплачь, поплачь, моя хорошая, легче будет, а мы сейчас дружка твоего посечем…

– Не надо его… – проговорила Тина сквозь слезы, – я ведь сама…

– Уговор дороже денег! – строго сказала девушка, и скомандовала мне:

– А ну, марш на скамейку! Вот посмотрим, такой ли ты герой!

– Устал я, – неожиданно отозвался капитан, из которого вдруг словно воздух выпустили, – ты уж его сама, Люце. А девчонка пусть подержит.

На ватных ногах двинулся я к скамейке, и не сразу даже сообразил, что так и семеню со спущенными штанами, и что рубашка не до конца прикрывает то, на что так внимательно смотрела и девушка, и – неужели – да, на какую-то долю секунды и Тина.

– Подержи, подержи, ему так полегче будет страдать. И посчитай заодно! Он, небось, так вопить будет, кавалер твой, что и со счета собьемся, а без счета – оно не в счет, – девушку почему-то очень веселела вся эта ситуация.

Но думать об этом мне было некогда. Я, путаясь в штанах, улегся на жесткую лавку, Тина, милая Тина взяла меня за плечи, и наши пылающие лица на мгновение соприкоснулись…

– Да не так! за ноги бери, он же плясать будет!

Что же Тине предстоит смотреть на меня сзади?! Она увидит каждый стежок, каждый изгиб, увидит то, что, что… Есть ли предел их жестокости? Но я уже не мог ничего сказать, только а только обнял покрепче лавку и решил, что ни за что не буду кричать, ни за что…

Я не закричал после первой розги. И после второй. После третьей я крикнул. После пятой – заревел. После какой я орал благим матом и дергался так, что Тина едва могла удерживать мои ноги, установить невозможно. После двадцатой Люце сделала перерыв, и я, забыв о стыде, чуть не соскочил с лавки. То, что обрушивалось на мое тело, было немыслимым, огненным, ужасным, и выдержать это было бы невозможно, если бы не верная моя Тина, которая просто шептала: «Я с тобой». И только поэтому я удержался, не просил о пощаде – ведь и она не просила.

Кажется, мне тоже дали сорок розог. Или больше, я уже не слышал счета, и только ждал, когда потеряю сознание или умру. Нет, я не умер. Я даже встал сам с этой лавки… Я не помню, как я одевался, как ковылял до выхода из полицейского управления, я даже не помню, как нас довезли до дома. Я только помню: мы были вместе, все это время, и последнее слово, которые услышал я от Тины в этот вечер, было “любимый”».

  Как и следовало ожидать, родители Сильви не сильно переживали по поводу всего произошедшего, потому что хорошая порка явно была не самым страшным из возможных последствий ночного происшествия. Кажется, они даже взяли этот педагогический прием на вооружение, чтобы Ромео и в дальнейшем не отставал от Джульетты. Что же касается отношений наших возлюбленных, то впереди у них было долгое лето, полное нежной дружбы и романтических свиданий, и вся жизнь, согретая светом этой первой любви. Но наше повествование совсем не об этом.

  Надо сказать, что в годы терционистской диктатуры этот рассказ претерпел существенные изменения. Как утверждает в своих воспоминаниях (к ним нам еще предстоит вернуться)Меркадор, новая редакция произведения была создана без его участия. Теперь рассказ был развернут в повесть под новым названием «За народное счастье». В ней Сильви и Тина (которая теперь оказалась чистокровной хишарткой) с самого начала были убежденными терционистами и добровольными расклейщиками пропагандистских плакатов. В этой редакции сцена в полицейском управлении была заметно сокращена и изменена до неузнаваемости:

  «– Ну что же, – хихикнул мерзкий капитан, – республиканские идеалы требуют строго наказать вас, милые детки!

  – За Хишарту! – звонко сказала Тэйна, и голос ее не дрогнул ни на минуту.

  – Нет, за этот ваш терционизм! Ишь, чего удумали! Розог сюда, розог!

  – За наш народ, – поддержал я Тэйну, – мы готовы принять и не такие страдания! Была бы счастлива Родина!

  – Посмотрим, голубки, как вы заворкуете под розгами, – закричал капитан, – эй, оглохли там, розог, и поживее! Не будь я ла Герна, если не располосую этих паршивцев в лучшем виде.

  Двое полицейских внесли лавку и пучок гибких ивовых розог.

– Ты постарайся не думать о боли, о чем-нибудь другом, – сказала мне Тэйна, горячо сжав мою руку в своей.

– Я буду думать о Родине. Только о Родине, и еще о тебе, Тэйна!

– И я, о Родине и о тебе, Сильви!

– Ну хватит ворковать, – грубые руки полицейских бросили нас на лавку, стащили одежду…

– Слава Хишарте! – шептали побелевшие губы, пока капитан наносил побои юным борцам».

  Забавно, что редактор не удосужился уточнить, в каком, собственно, порядке были высечены герои – по очереди, или же их одновременно разложили поперек лавки.

  Впрочем, сегодня повесть «За народное счастье» может встретиться вам только в букинистических развалах Квадрума, да и там едва ли. А вот изначальный вариант рассказа «Каникулы с Тиной» включен во многие антологии хишартской литературы и по праву числится среди лучших произведений первой четверти XX века.

  Разумеется, сама эта история всегда считалась чистым вымыслом. Новый поворот произошел в конце 1970-х годов, когда студентка романо-германского отделения филологического факультета МГУ Лида Ольхова вышла замуж за молодого хишартского дипломата и через пару лет уехала с ним в Париж, куда он был переведен на новое место службы. Еще на студенческой скамье девушка была захвачена таинственными мирами, открывавшимися на страницах произведений Меркадора. Особенно привлекал ее рассказ «Каникулы с Тиной» – возможно, именно по той причине, что главная героиня, как и сама Лида, переселилась из России на хишартскую землю. Дипломную работу (уже не в МГУ, а в Сорбонне) она посвятила именно этому рассказу, точнее, реконструкции связанных с ним исторических реалий. О ходе ее поисков стоит рассказать особо.

  Свое литературоведческое расследование она начала с визита в Эрту, но, как и следовало ожидать, никаких документов ей там обнаружить не удалось. Пребывание семьи Строгановых в городке, равно как и не столь уж чрезвычайное по тем временам происшествие в полицейском участке, не оставили никаких документальных следов. Да и был ли мальчик, была ли девочка? В полицейском управлении Лида не увидела никаких деревянных лавок, хотя ивы действительно росли подле него в изобилии. Даже те самые плакаты не сохранились, хотя двое старых рыбаков в пивной на набережной за кружкой темного эля с удовольствием живописали Лиде, в какой именно позе был изображен тогда мэр Эрты… Но для литературоведческого труда это описание не слишком подходило.

  Зато в столичной Библиотеке Юлиане Лиде удалось обнаружить наброски к мемуарам Меркадора, переданные туда его наследниками в качестве национального достояния. Он начал писать их незадолго до смерти, но, известный перфекционист, так никогда и не опубликовал не единой страницы, надеясь когда-нибудь привести их в совершенный порядок. Как и следовало ожидать, за 1918 год ничего интересного не обнаружилось, зато Лиде удалось найти удивительную запись, относящуюся к 1913 году, когда 12-летний Меркадоротдыхал с семьей на французском Лазурном берегу. Последнее довоенное лето старой Европы… Эта главка состояла из кратких тезисов, и только один эпизод был прописан более детально.

  «Соседка из России – Таня Брегова. Влюбленность. Прогулки. Первые поцелуи. Родители ничего не знали. Сбежали из дома, просто так, ночевали в сарае на ферме. Потом гуляли по набережной. Появление гувернера. Доставили к ее родителям, объединенный семейный совет. Бреговы: разумеется, розог! Мои добрые родители : непременно и его нужно высечь (впервые в моей жизни). К нашему стыду и изумлению, сечь нас решено было вместе, к тому же мои совсем не имели опыта, им нужен был показательный сеанс. Нас отвели в гостиную Бреговых, посреди которой уже стояла широкая деревянная лавка. Отцы вышли в соседнюю комнату, предоставив матерям исполнять неприятный родительский долг, пока они будут пить коньяк и обсуждать виды предстоящих скачек. Горничная принесла отвратительные, страшные прутья, Таня заплакала и стала умолять свою маму, я тоже стоял ни жив, ни мертв, но не говорил ни слова.

Наконец, мне велели идти в угол, чтобы не видеть обнажения Тани. Я повиновался, и только вслушивался в шуршание ее накрахмаленных юбок и в милые, нежные всхлипы девочки, которую готовили к наказанию. Наконец, раздался леденящий душу свист… Таня отчаянно вскрикнула, а потом снова и снова, и я уже не думал о том, что скоро и мне предстоит отведать ивовой похлебки (так называлось это наказание в Таниной стране). Мама секла Таню молча, размеренно, и бедное дитя рыдало в голос, даже не смея просить о пощаде.

Наконец, нервы мои не выдержали. Я повернулся, подбежал к ее матери… Танечка, милая моя Танечка, лежала в струночку на скамейке, а ее нежные полушария были все исчерчены ярко-розовыми полосами. Какая она была трогательная и беззащитная, и никто, никто в целом мире не мог спасти ее от жалящих розог! Никто, кроме меня…

– Мадам Брегова! – закричал я, падая перед ней на колени, – смилуйтесь над несчастной вашей дочерью, это моя и только моя вина! Секите меня, сколько вам будет угодно, я не буду вам противиться, и пусть причитающиеся Танечке розги достанутся мне вдобавок!

Наши матери были совершенно шокированы, а на заплаканном лице девочки стыд от того, что я вижу ее голенькую попку, смешивался с чувством искренней благодарности ко мне, единственному ее защитнику.

Меня немедленно отправили обратно в угол, велев для назидательности спустить штаны. Обрывая пуговицы и рыдая от собственного бессилия, я слышал, как еще несколько раз свистнули эти жуткие прутья и вскрикнула девочка, но, кажется, моя эскапада произвела должный эффект и ее скоро оставили в покое. Теперь настала моя очередь краснеть от стыда, когда матушка взяла меня за ухо и повела прямо со спущенными штанишками к лавке, с которой уже встала, оправив юбку, Танечка. Мы встретились глазами всего на долю секунды, но я не смогу забыть ее горячего рукопожатия и жаркого шепота заплаканных губ:

– Держись, Ники!

И я держался, целых пять розог. Я не кричал, только закусывал губы, зная, что она, она, моя фея, моя любовь, наблюдает за этим моим испытанием, и гордился каждой новой вспышкой боли, принятой за нее. Но стежков было больше, чем пять. Добрая моя матушка слегка переусердствовала в первом наказании, как это часто бывает с неопытными людьми. Гувернантка держала меня за ноги, мадам Брегова за руки, а матушка безжалостно жалила мою несчастную попу… Как вдруг сквозь багровую пелену и рыдания я услышал Танечкин голосок:

– Не надо, не надо больше его бить! Секите лучше меня, я привыкла!

Милая, нежная моя голубка! Раны, принятые за тебя, казались мне слаще меда».

  На этом повествование обрывается, и Лида так и не узнала, была ли принята великодушная жертва мадмуазель Бреговой, а равно и о том, как сложились отношения детей после совместной порки.

  Состоятельное семейство Меркадоров нередко навещало прекрасную Францию и после того, да и сам Никлас, пока ему это позволяли тающие от инфляции и личных неурядиц финансы, в юности нередко наведывался в Париж. Одна из ненаписанных глав, относящаяся к двадцатым годам, называлась «Новые встречи с Таней». В рукописи ничего не стояло после заголовка, и лишь внизу страницы была маленькая приписка: «Черный Лебедь – никакого сравнения!» К сожалению, о таинственном лебеде Лиде ничего не было известно.

  Впрочем, для дипломной работы она уже набрала достаточно материала и на этом решила было прекратить свои поиски. Именно в этот момент на одном торжественном собрании в хишартском культурном центре в Париже она была представлена графине Татиане Пинетти. Чопорная дама, чьи старомодные красота и порода не могли быть скрыты никакими морщинами, немедленно поправила представлявшего ее кавалера:

– Береговая-Пинетти, мой дорогой, я не оставляла своего родового имени даже под гитлеровской оккупацией, неужто я оставлю его под Евросоюзом?

– Татьяна Береговая? – выдохнула Лидочка по-русски, сама не веря в счастливое совпадение, – так это вы, вы!

– И что же вам, деточка, обо мне нарассказывали? – поинтересовалась графиня.

– О нет, ничего, но я исследую жизнь и творчество Никласа Меркадора…

– Милый хишартский мальчик, – отозвалась графиня, – ну что же, заходите ко мне завтра вечерком, поболтаем, попьем кофе… Вот визитка, только непременно сделайте сначала телефон, мои обстоятельства могут сильно измениться. Непременно берите метро, чтобы не стоять с таксомотором в этих ужасных пробках!

 Эта встреча состоялась, а за ней другая, и третья. Не будет преувеличением сказать, что Лида крепко подружилась с графиней Пинетти и нередко задерживалась у нее допоздна, а несколько раз на следующий день даже почему-то пропустила сеанс в бассейне, который посещала так неукоснительно. Вот как передала она рассказ графини в своей статье, опубликованной в «Вестнике хишартской филологии»:

«Ники был очаровательным, живым ребенком, и у меня есть все причины с нежностью вспоминать свою первую взаимную влюбленность. Мы бродили по берегу моря, даже целовались, а однажды решили бежать в Алжир к пиратам. Для начала не ночевали дома, нашли какой-то ужасно неудобный сарай, потом разыскали рыбацкую шхуну, Ники договорился, нас уже было собрались брать на борт, как тут появился его гувернер… Его увели сразу, меня отправили к родителям.

Что было потом? Вы так любопытны, милочка… Вы знаете, в те времена детей любили и воспитывали. Я понятия не имею, что там было с Ники, кажется, его семья страдала излишней мягкотелостью, но меня хорошенько высекли, как и полагается в таких случаях. Нет, что вы, как Ники мог присутствовать при этом! Разумеется, секла матушка, а держала гувернантка. Хотя голос у меня всегда был довольно громкий, я не думаю, чтобы вопли были слышны за пределами нашего дома. Нет, это были совершенно другие времена, вы же не можете себе представить, чтобы барышень обнажали в присутствии соседских мальчишек! Еще с братишками, да, бывали совместные наказания, но и то гораздо раньше… Я не знаю, милочка, как это водится теперь, но тогда детей секли по голеньким местам, и уж конечно, никому не показывали этих мест. Даже горничная за ужином, не говоря ни слова, подкладывала мне подушечку на стул, но и она не посмела бы напоминать об этом происшествии. Уж поверьте, даже во время совместной ночевки в сарае я не позволила ему ничего из того, что теперь принято позволять после первого свидания. Тогда дети были детьми, а не сексуальными революционерами. И родители были родителями.

Ники… да, мы увиделись с ним через три дня, он был довольно взволнован, и с тех пор у нас как-то не заладилось, а через две недели мы вернулись домой. Кажется, у него была слишком небрежная семья, его так и не наказали. А, между прочим, очень зря.

Потом, как вы знаете, была первая война, и в России началась неприятности, мой отец, капитан первого ранга, в самом их начале был убит пьяными матросами вГельсингфорсе, так что мы с матушкой и братьями оставили Россию достаточно рано, чтобы спокойно перебраться в Париж, еще до окончания первой войны. Потом… да, Ники приезжал сюда, мы как-то встречались, но у меня был бурный период с художником, о котором я уж не буду рассказывать вам в этот раз, я не была свободна… Да, мы встречались, он был очень любезен, и дарил мне какой-то рассказ, на этом забавном хишартском диалекте, он ведь так похож на провансальский, не правда ли? Так что его мне так и не удалось прочесть дальше фамилии Строганофф. Изволите видеть, родовое имя возлюбленной у него взято прямо из меню.  Жаль, крайне жаль, что не сложилось, может быть, у нас бы вышел красивый роман. Так что никаких сенсаций, вы зря ждете от меня россказней о том, чего не было, милочка».

 Через два года после этой встречи графиня, всегда отличавшаяся цепким умом и отменным здоровьем, скоропостижно скончалась. Лида рыдала на ее похоронах; впоследствии оказалось, что ей перепала заметная часть старухиного наследства. Среди прочих предметов в завещании была почему-то особо оговорена старая деревянная скамья.

  А еще через год «Черный лебедь» так же неожиданно обнаружился в Чалько. Лиде случайно попался на глаза в телефонном справочнике этот элитный мужской клуб, существующий с 1915 года. Добиться информации от владельцев клуба было очень непросто, и лишь когда она сумела их убедить, что клуб, в числе завсегдатаев которого был Никлас Меркадор, не должен скрывать этого от своих членов, в гостиной клуба повесили его портрет, а саму ее допустили к архиву.

  Помимо конфиденциальности, «Черный лебедь» всегда славился своей скрупулезностью и точностью, так что расчетные книги сохранились с того самого 1915 года. Лиде было позволено на них взглянуть. Имена клиентов были строго засекречены, но счет услугам велся в открытую. Как и водилось в те времена в элитных мужских клубах для хишартскойбогемы, нередко в приходной части встречалось слово «розги». Как раз в 1920 году там стали появляться записи: «Люце – розги для Сильви – 50 тыс.» и, несколько реже: «Сильви – розги для Люце – 100 тыс.» Интересно, что когда загадочный Сильви получал розги сам, сумма, регулярно повышавшаяся в условиях дикой инфляции тех лет, все равно оказывалась вдвое меньше, чем в тех случаях, когда розгами он угощал неведомую нам Люце (и почему-то только ее, хотя в клубе было немало девушек). Возможно, именно с финансовой стороной дела связано то обстоятельство, что записи первого рода встречались намного чаще.

  Что касается Лиды Ольховой, то ее литературоведческое исследование «Каникулы Сильви и фантазии Ники» было встречено научными кругами Хишарты довольно прохладно, зато в 1987 году эта книга вошла в десятку самых продаваемых изданий страны, что для работы такого рода просто неслыханно. Говорят, именно после выхода в свет этой публикации Лиде пришлось развестись с мужем. Госпожа Ольхова, вернувшая себе девичью фамилию, впредь уже не выходила замуж, но, как распознали вездесущие репортеры, ее маленький домик в Эрте редко пустовал. Обычно вместе с ней жила какая-нибудь юная компаньонка.

  Помимо своих литературоведческих трудов, она прославилась как популяризатор не слишком известного доселе в Хишарте искусства плетения из лозы. Этой теме были посвящены две новые, богато иллюстрированные книги госпожи Ольховой. Первая и самая объемистая глава подробнейшим образом разъясняла, как следует выбирать, срезать и замачивать лозу, чтобы она максимально долго оставалась свежей и гибкой.